Чертеж Ньютона - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 3

С заходом солнца ветер стих совсем и поверхность озера выгладилась. То там, то здесь на яхтах позвякивал такелаж: лодки швартовались и раскачивались под ногами переступавших по палубам людей. Рыбаки с пучками удочек в руках и с куканами на плечах, увешанными рыбой, вышагивали по мосткам. Я отыскал ресторан с чучелом осетра, меня усадили на корме, предложили плед. Вино допивал, всматриваясь в потекшие по глади озера неоновые ручейки, сбежавшие от баров, гостиниц и ресторанов, которыми озарилась набережная. Впервые за долгое время я думал о жене, удивляясь этому, как дивятся собственной поврежденной руке, вдруг повисшей плетью, отказавшейся повиноваться. Жизнь у нас лет пять уже не ладилась, и некого было в этом винить; точней, виноваты были оба. Что-то подсказывало мне, что у меня все шансы повторить судьбу отца жены, скромного работника Госплана, который за некую нелояльность был выдворен из семьи, когда дочери исполнилось двенадцать; так что с некоторых пор он выходил из своей комнаты лишь умыться и приготовить обед, купил себе холодильник и стал вести отдельное хозяйство. Балкон имелся только в его комнате, и дочь приходила к нему тайком кормить синичек и снегирей, прилетавших из Сокольнического парка. Жена, зачерствевшая, вероятно, еще и вследствие своей профессии, а работала она в ЗАГСе, вывесила в коридоре листок с отпечатанным кодексом поведения отлученного супруга: «Бельский не может: оставлять гостей, занимать вешалку в прихожей, музыка у него звучит шепотом», «Бельскому предписывается: держать мусорное ведро у себя, чистить балкон после голубей и от снега», «Бельский должен: мыть полы в коридоре по понедельникам, санузел по четвергам», «Бельский обязан предупреждать: когда уезжает и насколько». Бельский с тех пор жил незаметней мыши, а отставившая его жена наскоро преобразилась в корпулентную мадам, которая по утрам выпивала после зарядки сырое яйцо, носила высокие прически, шелковые балахоны и пылала коралловыми браслетами и ожерельями. Так она окончательно превратилась в Кота.

Дочь поначалу внешне была совершенной ее противоположностью: тоненькая, высокая, даже несколько долговязая, гибкая, тешившая себя амбициями в Гнесинском училище, но бросившая фортепьяно ради филологии, а ту – ради торговли недвижимостью, в коей преуспела; приумножила и «запросы» в музыке и литературе, преобразив их в «глубокий интерес». И на всевозможных концертах и литературных чтениях – в «консе» и по камерным залам – мне приходилось стоять в антрактах в сторонке со стаканом сока в руке, пока жена выпивала, отходила посудачить с элегантными музыкантами и неопрятными литераторами, восторженно или с нарочито сдержанной страстностью пожиравшими ее глазами, ахала, всплескивала руками, покачивала головой и у вешалки расцеловывалась с музыкальными приятельницами и критикессами. Потом подхватывала двух-трех верных подруг – и я принужден был развозить их из конца в конец по апоплексически закупоренной, застывшей тормозными сигналами, как красными тельцами, Москве. А после такого адского бала, по дороге домой, на пути из запредельного Медведкова, где улицы сплошь были с мрачным ледовитым подтекстом (Полярная, Седова, Амундсена, Студеная), еще и выслушивать от жены, оборвавшей поводья, залпы сплетен и перетолков из мира, что представлялся мне преисподней. В этом мире размытых рангов категория истинности, если слушать только музыкантов или только писателей, понималась как болотистое «нравится – не нравится», в отличие от критериев мира научного, их алмазной твердости и прозрачности: «доказал – не доказал», «открыл – не открыл». Тем более что музыку саму по себе я ценил высоко – но в отрыве от человечества, поскольку она относилась мною к неантропологической области, хотя я и согласен был, что душа человека обитает в пространстве, сотканном именно музыкой, чистым смыслом как таковым. Юля же была поглощена не столько музыкой и литературой, сколько их поверхностным глянцем, и, даже занимаясь йогой, умудрялась и в ней отыскать повод для тщеславия.

Теща всю жизнь проработала в ЗАГСе, последние два десятилетия преуспела в организации торжественной регистрации браков для VIP-клиентов; вот тут-то к ней и явились девкалионы. Пришли и заявили, что им нужны усопшие. Сначала теща выгнала их, но они пришли еще и еще, и приходили уже с подарками; потом она стала получать от них зарплату – в обмен лишь на имена женщин, что почили в течение последнего месяца. Невеселый свой товар девкалионы употребляли в дело так: усопших обращали особым ритуалом в свои ряды и направляли в виртуальные гаремы старейшин. Оказалось, после смерти девкалионские старейшины, по их верованию, превращаются в верховные духовные сущности, владеющие определенными планетами, для управления которыми им необходим гарем из отлетевших душ. Таковые как раз и поставляются регистрационными конторами вроде ЗАГСа. Как любая молодая религия, девкалионская вера пассионарна и делает все возможное для своей экспансии.

Я с самого начала этой истории сказал Юле, что речь идет о гипнозе. Ибо чего ради кому бы то ни было понадобилась в жены вздорная, деспотичная пожилая женщина, не привыкшая терпеть никого рядом? Оказалось, все не так просто. Мать жены, некогда способная, как пепел в пальцах, растереть в прах и бывшего мужа, и зятя, стала теперь посещать религиозные собрания, по целым дням пропадала у метро, где вместе с иными прихожанками раскидывала пропагандистские сети выходящим на улицу людям, спрашивая с озабоченной улыбкой: «Вы верите в Бога?» Я с женой и дочерью давно жил от тещи отдельно (в квартире, купленной Юлей, где начинал чувствовать себя этаким Бельским номер два) и потому перемену участи Кота обнаружил запоздало, когда поймал себя на том, что, возвращаясь домой, прежде чем выйти из метро, осматриваюсь, не стоит ли где девкалионская бригада, чтобы затем прицелиться и прошмыгнуть сквозь машущие двери вестибюля без запинки.

И тут скончалась Мопс – властная глухая старуха, которую я никогда не видал в ином состоянии, кроме как у безмолвного телевизора, гремевшего у нее в наушниках, – их она забывала снять, когда вставала, и наушники грохались на пол, но этого Мопс не замечала. И, несмотря на свою глухоту, она вечно за всеми приглядывала; мне казалось, что старуха вообще никогда не спит, но умерла она во сне. Дочь наша тогда, получив диплом, второй год училась в Лондоне, и я, чуть свет торопясь с женой с Пресни в Сокольники, думал: «Одна в жизни радость, что Ленка всего этого не увидит».

Дом Мопса уже был полон девкалионской братии – степенных женщин в туго повязанных платках, руководимых мужчиной в окладистой бороде, но с бритой верхней губой. Я обратил внимание, как переменилась теща – исхудавшая, помолодевшая, с отвесной спиной, но с нездоровым румянцем и невидящими глазами, необычайно теперь похожая на дочь; она была поглощена молитвой, шевелила беззвучно губами и не реагировала на то, что ей втолковывала Юля. Я втайне обрадовался возможности поболтать по-английски и выяснил, что главного девкалиона, приветливого, ничуть не скорбящего, но торжественно-чопорного мужика зовут Стивен Хинкли. Он сносно говорил по-русски, сообщил, что выучил «язык Евгения Онегина» еще во времена холодной войны в военном колледже, а также счел уместным сообщить, что Виктория и он приняли решение соединить свои судьбы и что в скором времени отправятся в Юту.