Что он пропал, погиб, потерян для всего остального мира.
Что он всеми в этом мире забыт и брошен на произвол судьбы.
Откинув грубые простыни, Эдриен делал отжимания, пока не затряслись руки, а потом встал в темноте и попытался забыть ощущение черноты, тишины и воспоминаний, пытающихся проскрестись на поверхность, проявиться где-то сразу под веками. Он угодил сюда через два месяца после своего тридцатого дня рождения. Сейчас ему уже сорок три – покрытому шрамами, сломанному и переделанному заново. Узнает ли его вообще кто-нибудь? Узнает ли жена?
«Тринадцать лет», – подумал он.
– Да, целая жизнь.
Голос был так тих, что едва улавливался. Уголком глаза Эдриен уловил какое-то движение и обнаружил в самом темном углу камеры Эли Лоуренса. Тот казался совсем крошечным за пределами койки – глаза тускло-желтые, лицо настолько темное и морщинистое, что сразу трудно было понять, где кончается старик и начинается тьма.
– Он опять говорит, – вслух произнес Эдриен.
Старик только медленно опустил веки, словно говоря: «Да, такое бывает».
Эдриен тоже закрыл глаза, а потом отвернулся и обхватил пальцами металлические прутья – такие теплые, что казалось, будто они сами источают пот. Он никогда не знал, заговорит ли Эли опять или нет, откроются ли, заморгав, его глаза или останутся закрытыми до тех пор, пока старик не растает в полумраке. Даже сейчас единственными звуками в камере были дыхание Эдриена и скрип, который издавали пальцы, скользкие и влажные, выкручиваясь на металле. Это был его последний день в тюрьме, и за решеткой уже теплился рассвет. Между этим местом и тем, где он стоял, простирался холл, серый и пустой, и Эдриен гадал, не окажется ли мир снаружи столь же пустым и безжизненным. Он был уже не тем человеком, которым некогда являлся, и практически не питал иллюзий относительно этого факта. За время пребывания за решеткой Эдриен потерял тридцать фунтов веса; мускулы стали крепкими и сухими, как старый канат. Он страдал здесь и, хотя ненавидел обычное арестантское нытье, – я этого не делал, я не виноват! – но мог ткнуть пальцем в других людей и сказать: «Этот шрам я заработал от него, а этот перелом – вон от этого». Естественно, ничего из этого не имело значения. Даже если б он заорал с высокой башни, что вот это сделал вон тот охранник, а вон то – сам начальник тюрьмы, никто бы ему не поверил и даже не озаботился бы посмотреть в его сторону.
Слишком сильно ему досталось.
Слишком много лет во тьме.
– У тебя получится, – произнес старик.
– Меня не должны были выпустить. Только не так рано.
– И ты знаешь почему.
Пальцы Эдриена крепче стиснули металл. Тринадцать лет – это минимум за убийство двоих, но только при условии хорошего поведения, только если начальник тюрьмы захочет, чтобы это произошло.
– Они будут следить за мной. Ты знаешь это.
– Конечно же, будут. Мы уже про это говорили.
– Не знаю, смогу ли я это сделать.
– А я говорю, сможешь.
Голос старика прилетал из темноты, словно прикосновение. Эдриен прижался спиной все к тому же сырому металлу и подумал про человека, который столько лет делил с ним его жизнь. Эли Лоуренс обучил его всем тюремным правилам, объяснил, когда надо драться, а когда прогнуться, убедил, что даже самое плохое со временем подходит к концу. Что более важно, старик поддерживал в нем здравый рассудок. В эти вечные дни в вечной тьме голос Эли не позволял Эдриену развалиться на части. Вне зависимости от того, насколько одинок тот был и насколько истекал кровью. Да и сам Эли, казалось, тоже изменился, каким-то образом эволюционировал, чтобы соответствовать этой роли. После шести десятков лет за решеткой мир старика успел сузиться до точных размеров их камеры. Он больше никого не признавал; больше ни с кем не разговаривал. Они стали так крепко связаны – старик и молодой, – что Эдриен опасался: Эли просто исчезнет в тот самый момент, когда он выйдет из камеры.
– Хотел бы я забрать тебя с собой!
– Мы оба знаем, что я никогда не выйду отсюда живым.
Эли улыбнулся, словно то была шутка, но слова эти были столь же правдивы, как любая правда в тюрьме. Эли Лоуренс заработал пожизненное за убийство в ходе ограбления, в 1946 году, в одном из захолустных уголков Северной Каролины. Будь убитый белым, его повесили бы. Но вместо этого ему присудили три пожизненных срока, и Эдриен знал, что Эли никогда больше не вдохнуть воздуха воли. Уставившись во тьму, Эдриен так много хотел сказать старику… Хотел поблагодарить его, попросить прощения, растолковать, как много Эли для него значил все эти годы, объяснить, что сколько бы он уже ни вынес, но просто не знает, справится ли на воле без Эли, способного направить его. Он заговорил было, но тут же замолк, когда за тяжелой стальной дверью, мигая и пощелкивая, разгорелись лампы дневного света, а по тюремному блоку разнесся треск сигнального звонка.
– Уже идут, – произнес Эли.
– Я еще не готов.
– Да конечно же, готов.
– Только не без тебя, Эли. Только не один.
– Просто угомонись и дай мне рассказать кое-какие вещи, про которые люди склонны забывать, как только выходят отсюда.
– Да плевать мне на них!
– Я провел здесь всю свою жизнь, парень. Знаешь, сколько народу говорило мне то же самое? Мол, я справлюсь… Я знаю, что делаю…
– Я не хотел проявить неуважение.
– Конечно же, не хотел. А теперь сядь спокойно и послушай старика еще разок.
Эдриен кивнул, когда металл клацнул о металл. Он слышал далекие голоса, стук жестких башмаков по бетонному полу.
– Деньги абсолютно ничего не значат, – произнес Эли. – Понял, что я говорю? Я насмотрелся людей, которые оттянули здесь двадцать лет, а потом через шесть месяцев вернулись сюда из-за денег. Туда – и сразу сюда, словно ничему и не научились. Все это золото, все эти доллары и блестящие побрякушки не стоят ни твоей жизни, ни твоей радости, ни единого дня твоей свободы. Солнечный свет. Свежий воздух. Этого достаточно. – Эли кивнул в темноте. – А насчет того – помнишь, что я тебе говорил?
– Да.
– Водопад, развилка ручья?
– Помню.
– Я знаю, ты думаешь, что это место уже истощило тебя без остатка, что тебе нечего делать во внешнем мире, но шрамы и переломанные кости не имеют значения – равно как страх, темнота и воспоминания, ненависть и мечты о мести. Забудь про них. Про все забудь. Выходи отсюда и иди, не останавливаясь. Наплюй на этот город. Найди себе другой.
– А как же начальник тюрьмы? На него тоже наплевать?
– Если он придет за тобой?
– Если придет. Если не придет. Что мне делать, если я увижу его?
Это был опасный вопрос, и на миг показалось, что в тусклых глазах Эли вспыхнул красный огонек.
– Что я только что сказал о мести?