Стоянка поезда всего минута - читать онлайн книгу. Автор: Мария Метлицкая cтр.№ 9

Да и потом все меня жалела – дочка все время болела, ясли, сад. Это в шесть лет мама ее к себе забрала, в Королев. И из-за муженька моего меня жалела – знала, какой он козлище! Жалела и все говорила: «Брось его, Тома, это ж такая ноша! А ты у меня хрупкая, в чем душа держится!» Ага, хрупкая! – Она рассмеялась. – С виду да, доходяга! А так – попробуй согни!

Женщины удрученно молчали.

Осторожно вступила Мила:

– А может, мама права? Ну, если ваш муж…

– Мама, конечно, права! – перебила ее Тамара. – Только при чем тут мама?

Мила, кажется, пожалела, что неосторожно вступила.

– Мой Серега… – Тома задумалась. – Я же в него в восьмом классе влюбилась. Увидела и обмерла. Все, думаю, пропала ты, Томка! И ничего хорошего из этого не выйдет – это же видно и сразу понятно!

– Сразу? – удивилась Лиза. – Прямо так сразу все было понятно?

Тамара кивнула:

– Ага. Ну смотри: первый хулиган в школе. Двоечник и второгодник. Курит и выпивает с шестого класса. Папашка с мамашкой дурные, дерутся – на весь квартал ор стоит. Сестра шалава, с пятнадцати лет под кустами валялась. Но главное, девки! – Глаза у нее заблестели. – Серега – красавчик! Такой, блин, красавчик, что обхохочешься! Роста нет, ноги кривые – чистый кавалерист! У него даже кличка была – Буденный. Морда темная, смуглая, прямо цыган. А глаза желтые, рысьи. Как глянет – сердце в пятки! И смоляной чуб один глаз закрывает. Да, и еще – нет половины зубов – потерял на полях, так сказать, сражений! В общем, Ален Делон королёвского разлива. Но что самое интересное, – оживилась она, – девки от него штабелями! Ей-богу, первые красотки – и туда же, за мной, доходягой: Серенький, Серенький! А он, этот гад, выбрал меня. Все удивлялись: «Ты, Степушкина, никакая, ни рожи, ни кожи. И ни фигуры – костями гремишь». А он как на танцах меня пригласил, то все, девки, я поняла: мне кирдык! Табачищем от него прет, пивом. По́том подванивает. А я, дура, балдею: глаза закрываю и плыву! В золотой лодочке по волшебному озеру. Вот такие мы, бабы, дуры, – грустно заключила она. – И что? Ну добилась я своего, залетела в семнадцать и в загс его потащила. Конечно, он, гад, упирался: «Куда мне жениться, я что, идиот?» Но женился, уговорила. Слезами пол залила. Потом в армию его забрали – и слава богу, иначе бы сел! А я его жду. Танюшку родила одна, без него, маме подброшу – и к нему, в Пермскую область. Напеку пирожков пять кило, чтобы всех угостить. Курей нажарю – и начальникам, и друзьям. Конфет, пряников, печенья всякого. Курева. И прусь, как тягловая кобыла. А путь неблизкий. Доберусь кое-как, с ног валюсь, а смотрю и млею: «Серенький! Мой Серенький, мой законный!» Идиотка… Фотки Танюшки ему подсовываю, вижу – ему по барабану! Но снова оправдываю – молодой. Сама его женила, никто не просил. Вернулся из армии и загулял. Пил месяца три, шлялся и колобродил. По девкам мотался, мне все докладывали. А я одно, как заведенная: «Пусть нагуляется, что он в жизни видел? Пусть отдохнет от казармы». Короче, три года он отдыхал. Я смотрю – морда синяя, глаза безумные, руки трясутся. Ну все, думаю, еще немного – и окочурится, сердце не выдержит. Короче, упаковала его в больничку, подлечила. На работу устроила – я тогда поваром в кафе работала, по маминым стопам. Устроила его к себе, грузчиком, чтоб под глазом. Отмок, в себя пришел, постригла его, одела во все новое – живи, Сережа, и наслаждайся! Только работай, пожалуйста, ну хоть так, для порядка! А то перед соседями неудобно. И перед мамой. А проработал он, кажется, месяцев пять. А потом перестройка эта, все кувырком, весь мир перевернулся. Не одна я растерялась – все! Кинулись кто куда. Но в основном все торговали. Подружка одна, официантка, меня в Турцию и прихватила. А я его с собой – пусть поможет. Какое! – Тамара махнула рукой. – Искала его по всему Стамбулу. А он, сука, деньги, что я заняла, спер и шлялся по барам, бухал. Друзей себе быстро нашел – и вперед! В общем, девки, везла я его на себе. Сумки клетчатые с барахлом и Серенький мой. – Тамара зашлась от хохота. – Ага, на моем хрупком плече! Выходит, что не такое оно и хрупкое, это плечо. Ой, а сколько потом еще было! Слава богу, что половина забылась!

– Ну а сейчас? – резковато спросила Мила. – Сейчас-то вы разошлись?

Покраснев, Тамара дернула плечом:

– С чего это вдруг? Живем. Как можем, так и живем. Но вообще, девки, – она наклонилась вперед, – короче, я поняла! Я мазохистка! Знаете, что это? Ну типа заболевания, что ли! Так меня дочь называет, Танюшка!

Лиза и Мила переглянулись: кажется, у этой хлебосольной Тамары не очень все дома.

А та продолжала:

– Сейчас-то он выглядит совсем по-другому – зубы мы вставили, причесочку делаем, нарядиками не брезгуем – любит хорошие шмотки! Машины хорошие любит, а кто их не любит? – Тамара откинулась на спинку кресла. – Да ладно бы это – не жалко. Он сейчас ничего, прям красавец, ага. Хотя на него и тогда бабы падали, когда еще был без зубов. Есть в нем что-то такое, девки… – Тамара задумалась. – Трудно объяснить… Он мужик. С виду, конечно! А так – пустота. Но с виду – да, не поспоришь… – Вспомнив, она рассмеялась. – Товарка мне одна в Конькове, Лариска, одинокая, на мужиков смотрит, как волк на ягнят, однажды говорит: «Ты, Томка, его поливаешь и поливаешь! Не нужен – отдай!» А я: «Да пожалуйста, забирай! Если, конечно, пойдет!» И эта дура на полном серьезе вцепилась мне в руку: «Правда отдашь? Прям так возьмешь и отдашь?» – «Ага, – говорю. – Забирай! Надоел мне хуже поноса. Бери!» И надо же, эта дура… Все знали, что она дура, но чтобы настолько? Девки вокруг ржут, переглядываются, а эта как заведенная: «Правда отдашь? Нет, ты поклянись!» А я повторяю: «Да бери, блин! Вещи я соберу, не боись! Скажу ему прямо сегодня, что он переезжает к тебе! И все, дело в шляпе». Глаза у Лариски загорелись, подбородок дрожит. Мне даже жалко ее стало. Вот, думаю, до чего одиночество баб доводит! Прямо из рук рвут, без стыда и зазрения совести. А у нее на лице написано счастье – неужели дождалась? Шепчет: «Ты, Том, не бойся. Я буду за ним как за сыном родным! Я чистоплотная и готовить умею! И все подам, все уберу!» Смотрю я на нее и мне страшно. Такая дура или от одиночества? А понять не могу. Тут она мне, как клещ, в плечо вцепилась: «Когда вещи соберешь? Точно сегодня? Ты поклянись! А вдруг передумаешь? Короче, в девять я у тебя, у подъезда, в машине! Успеешь?» И за руку меня, за руку. Так трясет, вот-вот оторвет. Даже подружки мои приутихли. Видят, что дело-то плохо. А девки у нас… На ходу подметки отрежут! Рынок, всего навидались. А здесь поутихли. Глазами то на меня, то на нее. Наташка Кулакова, подружка моя, показывает: типа ты, Томка, поосторожней! Эта, кажется, совсем…

А Лариска все трясет меня, трясет за плечо. И повторяет: «Тамарка, ты поклянись!» И тут я не выдержала – рука разболелась – и ка-а-ак взорвалась: «Ты что, с дуба рухнула? Ты, подруга, совсем ку-ку? Придурошная! В Кащенко тебе прямая дорога! Отдать, говоришь? Поклясться? Ага, счас! Подождешь! Я его, гада, с нуля, с котлована! Все с ним прошла – армию, гулянки, пьянки, баб его чертовых! Одела, обула, зубы вставила! «Мерседес» купила – новый, между прочим! Внук у нас уже! Внук! Дело к старости, а тут – тебе? Ага, разбежалась. Нет, милая! Так не пойдет! К старости он, может, утихнет, и наконец заживем как нормальные люди! Отцепись от меня!» И с силой сбросила ее руку. Не руку – клешню! Девки стоят кругом, молчат, как в морге. Тишина воцарилась. Я руку потираю, а Лариска ревет. Плечи трясутся, руки ходуном, и слезы, слезы… Бормочет что-то, слов не разобрать, точно умалишенная. Потом поняла: «Ты, Тома, жестокая! Стерва ты, Тома. Разве можно так шутить, так насмехаться?» Господи, думаю! А она и вправду ку-ку! Зря я так. Зря. И так мне жалко стало эту дуреху. А у нее чисто истерика – икает и зубы стучат. Наташка моя ее увела, водой напоила, смотрю – уже дымят на улице. Ну значит, успокаивается. А Наташка умная, все объяснит. Моя ведь подружка!