Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - читать онлайн книгу. Автор: Хаим Бермант cтр.№ 56

Мокатта был набожным, религиозным иудеем. Он никогда не работал в Шаббат и даже не ездил в экипаже, соблюдал кашрут во всей его строгости и редко пропускал субботнюю службу, если мог распоряжаться своим временем. Он был склонен к всевозможным метафизическим размышлениям, но не был ни теологом, ни философом. Иудаизм привлекал его своей древностью. Он укладывался в его картину непрерывности и порядка.

Он отличался большей ортодоксальностью в поведении и мировоззрении от большинства прихожан ортодоксальной синагоги, однако сам ходил в Западнолондонскую реформированную синагогу и имел для этого хорошие основания – его отец был одним из ее основателей. Мокатта, сказал Клод Монтефиоре, видел в родителях «представителей Бога на земле». Он сокрушался о расколе, благодаря которому и появилась синагога, сожалел о том, что она отказывается от некоторых обычаев, заботливо хранимых старыми синагогами, но дело, в котором участвовал его отец, было для него безоговорочно благородным и истинным; Западнолондонская синагога оставалась дорогой его сердцу, а он по этой причине оставался дорог ей. В то же время он тосковал по давним традициям, по тому, как было в старину, по старым песнопениям, и в конце концов получил и то и другое. Он вернулся на Бевис-Маркс и какое-то время служил и президентом Реформированной синагоги, и попечителем синагоги на Бевис-Маркс. Он воображал, что мог бы залатать брешь раскола, но то, что разорвало само время, даже Мокатта не мог вновь соединить. Ему нравились религиозные церемонии и обряды, и, если б не был иудеем, его вполне можно было бы представить учеником кардинала Ньюмена ^[63]. Он использовал весь свой вес, чтобы препятствовать нововведениям в Реформированной синагоге. Пока он был жив, она, по существу, не так уже далеко отошла от ортодоксальных синагог, хотя по ощущению гораздо больше напоминала церковь и со своим высоким сводчатым потолком, органом, прекрасным хором и слаженным распеванием гимнов отчетливо походила на Бромптонскую часовню.

Мокатта, который глубоко интересовался историей и древностями, взял на себя расходы по переводу и сокращению одиннадцатитомной «Истории еврейского народа» Генриха Греца и субсидировал множество других ученых изысканий. Он состоял в Фонде исследования Палестины и был вицепрезидентом Общества библейской археологии. В 1887 году он возглавил комитет по организации выставки по еврейской истории в рамках празднеств по случаю пятидесятилетия правления королевы и накануне открытия задал прием для трех тысяч человек в Альберт-Холл. Одним из результатов выставки стало образование Еврейского исторического общества Англии. Мокатта сомневался в том, что такое общество сможет преуспеть. Английские евреи, полагал он, в основном относятся к «коммерсантам, брокерам, торговцам, к тому классу людей, к которому, по существу, принадлежу и я сам. Я ничуть не сомневаюсь, что это люди весьма почтенные, но в них очень мало того, что интересует широкую публику». Он был прав в этом наблюдении, но ошибся в прогнозах. Еврейское историческое общество Англии до сих пор существует и процветает.

Мокатта накопил весьма значительную коллекцию литературы по иудаизму, которая после его смерти отошла в дар Университетскому колледжу в Лондоне и ныне составляет основу библиотеки имени Мокатты.

Трудно оценить величину его богатства. Отец Мокатты оставил 100 тысяч, жена унаследовала аналогичную сумму. В его собственном завещании указывалась сумма в 134 663 фунта. Он был партнером в фирме «Мокатта и Голдсмид» в течение тридцати лет ее наибольшего роста, и, несмотря на свое чувство долга, он не был безрассудным человеком и вряд ли отошел бы от дел компании всего в сорок семь лет, если бы не имел достаточных средств к безбедному существованию.

Постоянные разъезды из-за болезни жены обходились недешево, но он мало тратил на себя. Его дом на Коннахт-Плейс в Бейсуотере представлял собой типичное жилище викторианского коммерсанта, пышное строение в штукатурке сливочного цвета. У него не было загородной резиденции, приемы он устраивал нечасто и без лишней роскоши. Призывая к немедленной массовой иммиграции евреев в Америку, он предложил 10 тысяч из 1 миллиона фунтов – суммы, которую считал необходимой для осуществления этого плана, но, как правило, предпочитал делать пожертвования без огласки. Для него это было бы примером дурного вкуса и той «погони за сенсацией», которую он ненавидел. Высказывались догадки, что за всю жизнь он потратил полмиллиона или даже миллион фунтов стерлингов, но, как бы там ни было, совершенно ясно, что большую часть своего состояния от отдал на нужды других.

Мокатта гордился и тем, что он англичанин, и тем, что еврей, и ему казалось, что его приверженность иудаизму каким-то образом делает его лучшим англичанином. «Мы должны… – заявлял он, – показать себя достойными нашей великой страны, действуя таким образом, чтобы наш древний народ и религия пользовались всеобщим уважением. С этой целью прежде всего нам необходимо уважать самих себя, а я боюсь, что именно и не хватает английским евреям, и нашим единоверцам за рубежом. В иудейской религии нет ничего, что не мешало бы быть хорошим гражданином; совсем наоборот, это наш важнейший долг – всей душой стремиться к благу страны, где мы живем. Вовсе не обязательно исповедовать религию большинства, чтобы быть патриотом».

«Наши братья, – говорил он, – помнят о вере, но, как правило, живут скученно – куда более, чем желательно». Но можно ли существовать в большом мире и все-таки хранить верность своей религии? Он считал, что можно и должно, и, разумеется, сам так и поступал, но не мог не отметить, что его случай нетипичен: «Я могу, однако, только сожалеть при виде того, что так называемый высший и средний класс обыкновенно не идет на жертвы, связанные с отправлением их религии, – жертвы тем более потребные сейчас, когда и по общему отношению к жизни, и по привычному окружению они неотвратимо становятся все более христианами, чем иудеями».

Своими стараниями и примером Мокатта помог отсрочить неизбежное, и на протяжении всей Викторианской эпохи большинство Родни в большей или меньшей – обычно меньшей – степени хранили верность иудаизму. К тому времени, когда они начали отпадать от веры предков, упадок начался уже и в самом христианстве, а когда они окончательно отпали, то оказались не в лоне церкви, как часто случалось раньше в Европе и Америке, а стали агностиками.

Коэны, хотя и стояли у самых оснований Родни, образовали свой клан внутри большого клана и всегда относились к непримечательным его членам. Они не переживали ни резкого восхождения к богатству, как Ротшильды, ни катастрофических падений, как Голдсмиды. Они никогда не стремились к тому, чтобы принимать у себя за столом особ королевской крови или сидеть за столом у королевских особ, и в целом довольствовались сравнительно скромным положением в обществе. Они жили с изяществом и комфортом, но незаметно, в просторных домах с большими садами и многочисленной прислугой. За одно или два поколения они настолько вошли в самую ткань английского высшего класса, настолько обангличанились и настолько уверенно занимали свое место в Англии, что никогда не испытывали нужды менять свою фамилию. Коэнами они были, когда приехали из Голландии в XVIII веке, и Коэнами они остаются по сию пору, хотя не все остались иудеями.