О власти - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Ницше cтр.№ 39

Ведь сами по себе ни знание, ни мудрость никакой ценности не имеют; точно так же и доброта – прежде всего надо еще иметь перед глазами цель, исходя из которой эти качества приобретают ценность или, наоборот, никчемность; можно представить себе такую цель, исходя из которой сугубые знания являли бы собой большой вред (если, допустим, одной из предпосылок развития жизни был бы сугубый самообман; то же самое и доброта, если бы она, допустим, ослабляла и парализовывала пружины больших вожделений)…

Если брать нашу человеческую жизнь как она есть, то выясняется, что всякая «истина», всякая «доброта», всякая «святость», всякая «божественность» христианского толка пока что обнаруживали себя только как великая опасность; человечеству и по сей день угрожает опасность погибнуть от этой опасной для жизни идеальной мнимости.

245. Стоит взвесить ущерб, наносимый всем человеческим учреждениям, если вообще постулируется некая божественная или потусторонняя высшая сфера, которая призвана сперва эти учреждения санкционировать. Привыкая видеть ценность учреждений только этой санкции (например, в браке), люди начинают меньше ценить, а то и вовсе отрицать их естественную значимость… Природа впала в немилость постольку, поскольку противоприрода бога оказалась в чести. «Природа» стала чем-то чуть ли не синонимом «презренного» и «плохого».

В этом роковое злосчастье веры в реальность высших моральных качеств в боге: тем самым все действительные ценности начисто отрицаются и в принципе переосмысливаются как не-ценности. Так на трон взошла противоестественность. Подобная неумолимая логика привела человека к требованию абсолютного отрицания природы.

246. Тем, что христианство выдвинуло на передний план учение о бескорыстии и любви, оно еще вовсе не постулировало интересы вида как высшие по отношению к интересам индивидуальным. Его действительным историческим воздействием, роковым и губительным, остается, напротив, как раз возрастание эгоизма, эгоизма индивидуального и обостренного до крайности (до крайности индивидуального бессмертия). Отдельный человек благодаря христианству приобрел такую важность, такое абсолютное значение, что им уже стало невозможно пожертвовать: однако этот вид существует только за счет человеческих жертв… Перед богом все «души» стали равны: но ведь это опаснейшая из всех возможных оценок! Полагая отдельных людей равными, мы ставим под вопрос существование вида, мы поощряем практику, которая ведет к разрушению вида: христианство как принцип есть прямая противоположность селекции. Если вырожденец и больной («христианин») должен иметь ту же ценность, что здоровый («язычник»), а то даже и большую (если принять на веру суждения Паскаля о болезни и здоровье), – тогда природный, естественный ход развития перечеркнут крест-накрест и высшим законом провозглашена противоприрода… Эта любовь к человеку вообще на практике означает предпочтение недужных, обделенных, выродившихся; она действительно низвела и ослабила силу человечества, его ответственность, высокий долг приносить людей в жертву. Остается, по схеме христианского полагания ценностей, приносить в жертву самого себя: однако этот последыш человеческих жертвоприношений, единственный, христианством допускаемый и даже рекомендованный, с точки зрения общего развития породы, не имеет абсолютно никакого смысла. Для процветания вида безразлично, жертвуют ли собой его отдельные особи (неважно, делают ли они это на монашеский, аскетический лад или при помощи крестов, крестов и эшафотов, как «мученики» за ложное дело). Виду требуется гибель неудавшихся, слабых, выродившихся особей: но именно к таковым всегда и обращалось христианство, играя роль консервирующей силы, оно еще более усугубило и так достаточно мощный инстинкт слабых щадить себя, оберегать себя, держаться друг за дружку. Что такое «добродетель» и «любовь к ближнему» в христианстве, как не именно эта взаимность самосохранения, эта солидарность слабых, эта помеха селекции? Что такое христианский альтруизм, как не массовый эгоизм слабых, учуявший, что ежели все будут друг о дружке печься, то каждый по отдельности дольше сохранится?.. Кто не воспринимает подобный образ мыслей как крайнюю аморальность, как преступление против жизни, тот, значит, сам принадлежит к этой недужной банде и сам заражен ее инстинктами… Подлинная любовь к человеку требует жертв во благо вида – эта любовь сурова, полна самопреодоления, ибо ей нужны человеческие жертвы. А этот псевдогуманизм, именуемый христианством, хочет добиться как раз обратного: чтобы никого не приносили в жертву…

247. Не было бы ничего более полезного и заслуживающего поощрения, как последовательный нигилизм дела. – Все эти феномены христианства и пессимизма, как я их понимаю, выражают вот что: «мы созрели, чтобы перестать быть; для нас было бы разумно перестать быть». Воистину, подобный голос «разума» стал бы в таком случае и голосом селективной природы.

Зато, напротив, всяческого осуждения заслуживает двусмысленная и трусливая половинчатость религии, в частности, такой, как христианство, а еще точнее, церкви, которая, вместо того, чтобы побуждать людей к смерти и самоуничтожению, оберегает все больное и уродливое, призывая его плодиться и размножаться.

Проблема: какими средствами может быть достигнута строгая форма великого и заразительного нигилизма, которая бы с научной основательностью преподавала и практиковала добровольную смерть… (а не хилое прозябание с призрачными видами на мнимое посмертное существование).

Любой меры осуждения христианства будет мало за то, что значимость такого великого очистительного нигилистического движения, какое, возможно, было на подходе, оно обесценило мыслью о бессмертии отдельного частного лица, равно как и надеждой на воскресение из мертвых; короче, постоянно удерживало людей от деятельного нигилизма, то бишь самоубийства… Оно субституировало медленное самоубийство; постепенную, мелкую, бедную, но длительную жизнь; постепенную, бюргерскую, заурядно-посредственную жизнь и т. д.

248. Христианские моральные примочки. – Во мне стремительно сменяют друг друга сострадание и презрение, а иногда я просто возмущен, как при виде самого гнусного преступления. Заблуждение вменено здесь в долг, превращено в добродетель, – ошибка стала привычкой, навыком, инстинкт саморазрушения систематизирован под видом «спасения души»; всякая операция ведет здесь к повреждению, даже к вырезанию органов, энергия которых только и есть предпосылка любого и всяческого выздоровления. В лучшем случае человека не излечивают, а просто один ряд симптомов недуга заменяют другим… И это опасное невежество, система поругания и урезания жизни считается святой, неприкосновенной; жить в служении ей, быть инструментом подобного «целительства», быть священником считается почетным, выделяет человека среди других, делает святым и неприкасаемым его самого. Только божество может быть творцом этого высшего целительства, вызволение от недугов понимается здесь только как откровение, как акт милости, как незаслуженный дар, ниспосланный своей твари создателем.

Первый принцип: здоровье души рассматривается как болезнь, с крайним недоверием…

Второй принцип: предпосылки сильной и полноцветной жизни, сильные влечения и страсти, слывут препонами для сильной и полноцветной жизни.