Селфи с музой. Рассказы о писательстве - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Поляков cтр.№ 72

Увидев меня среди томящихся в очереди, Тверской обычно подмигивал:

– Что, опять наш Гомер своих Пенелоп охмуряет? Мастер! Пойдём лучше, Юрочка, погуляем!

И мы отправлялись с Александром Давидовичем бродить по Переделкино. Из-за заборов высились крыши писательских дач, почти у каждой Тверской останавливался и объяснял:

– Здесь живёт прозаик Х-й. Лауреат Сталинской премии. Автор романа «Из рейда не вернулись». Полное говно. Посадил поэта Васильева.

– За что?

– Паша наставил ему рога. Он донос в НКВД настрочил, а ему Трудового Знамени дали… Сволочь!

Некоторые рассказы Тверского мне пригодились потом для романа:

– Дача поэта С-ого. Стихи – говно. Десять лет не платил за аренду, газ и электричество. Когда его пришли выселять за долги, отстреливался спьяну из наградного «браунинга». Получил «Весёлых ребят».

– Что?

– Орден «Знак Почёта». Сволочь!

– Дача драматурга О-на. Пьесы у него – говно. А вот жена та ещё штучка. Раздевается, включив свет и отдёрнув шторы. Давай подождём – скоро начнётся…

«Козлёнок…» был первой вещью, которую я писал на компьютере, а не на машинке. Синий экран 386-го агрегата, купленного в магазине с литературным названием «Фермоза», вызывал у меня трепет, почти мистический, я осваивал программу «редактор», как молодой сапёр опасную профессию. Нажимая непривычную комбинацию клавиш, я втягивал голову в плечи, ожидая подвоха. Роман был на три четверти написан, когда я перешёл с компьютером на «ты» и жестоко поплатился. Неловкий удар по клавиатуре – и весь текст канул в электронную бездну, а на синем экране выступила какая-то марсианская тарабарщина. Я срочно вызвал моего друга Гену Игнатова, убедившего меня сесть за «Козлёнка», и взмолился: «Спасай!» Он забрал технику домой, бился неделю и развёл руками: роман начисто стёрт, исчез. И тут я вдруг испытал облегчение. Текст утратился как раз в тот момент, когда я устал от замысла, разочаровался и уже сожалел, что взялся писать «Козлёнка». Настроение, знакомое каждому, кто пытался сочинять. Но Гене сюжет страшно нравился, и он отвёз мой компьютер – «железо» – уникальному специалисту, тот бился месяц и вытащил текст из какой-то слепой виртуальной кишки. Игнатов, торжествуя, привёз мне «железо» с возвращённым человечеству романом. С тех пор я всегда сохраняю написанное, причём по несколько раз. На всякий случай.

С некоторой натяжкой этот эпизод моей творческой биографии можно сравнить со знаменитой историей, когда Некрасов, редактор «Современника», едучи в санях, обронил свёрток с рукописью романа Чернышевского «Что делать?».

Бедный чиновник, нашедший потерю и принёсший на квартиру Некрасову, получил, как и было обещано, 50 рублей серебром – большие по тем временам деньги. Спасший меня уникальный специалист ограничился бутылкой хорошего виски.

Забегая вперёд, скажу: читателям сразу полюбился мой весёлый роман, ведь он словно с помощью увеличительного стекла дал возможность увидеть нравы писательской тусовки и окололитературной среды, которые со сменой эпох совершенно не изменились. «Козлёнок…» пошёл в народ. Одна преподавательница обратила внимание, что студенты в группе стали меж собой разговаривать на каком-то странном сленге, повторяя в разных комбинациях дюжину фраз:

1. Вестимо.

2. Обоюдно.

3. Ментально.

4. Амбивалентно.

5. Трансцендентально.

6. Говно.

7. Скорее да, чем нет.

8. Скорее нет, чем да.

9. Вы меня об этом спрашиваете?

10. Отнюдь.

11. Гении – волы.

12. Не варите козлёнка в молоке матери его!

– Что это такое? – спросила она.

– Золотой минимум начинающего гения! – ответили студенты.

– Какого ещё гения?

– Вы не читали «Козлёнка в молоке»?

Преподавательница, следившая за новинками отечественной литературы исключительно по «Новому миру», ничего о моём романе не слышала, а когда прочла, стала его горячей поклонницей и пропагандисткой, оценив образно-иронический стиль, справедливо причисленный Владимиром Куницыным к гротескному реализму.

Однако сознаемся: писатель – всего лишь карандаш, которым эпоха выводит необходимые ей слова. Можно ощущать себя охренительным демиургом, замыкаться в замке из слоновой и даже мамонтовой кости, но именно эпоха «затачивает» тебя, условно говоря, с красного или синего конца и, помусолив, утыкает в чистый лист бумаги. Твоя задача – не сломаться под её нажимом. Литератор, который не ощущает или не понимает этой направляющей силы времени, пишет книги, никому, по сути, не интересные. И про них забывают раньше, чем разойдётся тираж.

Позвольте, можете спросить вы, при чём же здесь описанная в романе нереальная ситуация, когда человек, не сочинивший ни единой строчки, весь литературный багаж которого заключается в папке с чистыми листами, при помощи откровенно плутовских ухищрений становится всемирно известным писателем? «Оглянитесь вокруг! – отвечу я. Разве мало в советской и постсоветской литературе писателей, чьи имена известны всем, но чьи книги, или, как теперь принято выражаться, тексты, мы с вами никогда не читали. А если и пытались, то быстро упирались в дилемму: или это – полная галиматья, или мы с вами ни чёрта не смыслим в литературе».

Премии, звания и прочие искусственные лавры ничего не меняют. Разве Светлана Алексиевич, получив Нобелевскую премию за русофобский лепет, стала от этого большим писателем? Нет, как была, так и осталась провинциальной конъюнктурной журналисткой, за успехи в пропаганде и агитации награждённой в 1984 году «Весёлыми ребятами» – орденом «Знак почёта». Просто конъюнктура радикально поменялась: была советской, а стала антисоветской.

Существуют два основополагающих принципа взаимоотношений между (употребляя птичий язык современного литературоведения) отправителем коммуниката и реципиентом, то есть, попросту говоря, между автором и читателем. Первый принцип таков: «Читатели всегда правы».

Доведённый до крайности, он оборачивается так называемым бульварным чтивом: «Тихо застонав, она ослабла в его крепких загорелых руках и через мгновение почувствовала внутри себя что-то большое, твёрдое и горячее, которое…» Второй принцип: «Писатель всегда прав». Доведённая до абсурда эта установка оборачивается той самой папкой с чистой бумагой, каковую в моём «Козлёнке» все принимают за роман-эпопею. В самом деле писатель, которого невозможно прочесть, в сущности, мало чем отличается от писателя, который ничего не написал. Мы живём в эпоху литературных репутаций, нахально пытающихся заместить собой собственно литературу. Когда начинаешь листать сочинение лауреата очередной «Большой книги» или «Букера», неизменно испытываешь чувство, будто тебя зазвали на конкурс красоты, а на подиум выгнали стаю прыщавых имбридинговых дегенераток с гнилыми зубами. Единственное, на что лауреатам хватает сил и воображения, так это придумывать себе дурацкие псевдонимы.