Селфи с музой. Рассказы о писательстве - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Поляков cтр.№ 107

– Не важно. С одной стороны, это хорошо: значит, тебя там уважают. Вон Пелевину они всё разрешают, знают, ничего опасного не напишет. Штукарь. С другой стороны, это плохо. Не послушаешься – накажут.

– А что делать?

– Ждать, когда разрешат.

– А как я узнаю?

– Сам поймёшь.

Но вернёмся в 1993 год. После ехидного политического памфлета «Демгородок», вышедшего в журнале «Смена» в те дни, когда дымился расстрелянный парламент, мне захотелось сочинить что-то нежное, зыбкое, печальное. Тут-то и всплыл в памяти старый пионерский замысел. Я сел и написал, наверное, страниц двадцать на машинке. Начиная с «Козлёнка в молоке», я уже работал только на компьютере. Кстати, не верьте, если вас ста нут убеждать, будто проза, написанная от руки, обладает некоей особой ювелирной энергетикой. Чушь! И проза, и стихи, и публицистика пишутся умом и сердцем, а с помощью какого приспособления – стила, гусиного пера, «Ундервуда» или ноутбука – зафиксировано сочинённое вами, не имеет значения. Эпос о Гильгамеше, к примеру, выдавлен на глиняных табличках. И что же?

Новый «Гипсовый трубач» сильно отличался от прежнего, «перестроечного». Теперь постаревший и разочарованный в жизни Львов каждый год, таясь от жены, уезжал якобы по грибы, туда, где был однажды счастлив, где случился его «солнечный удар», его безумная любовь к Лике. В ту пору вокруг Москвы таких заброшенных, разваливавшихся пионерских лагерей встречалось великое множество. Шоковые реформы и жульническая приватизация обернулись крахом и закрытием многих предприятий, прежде всего оборонных, а именно они в первую голову строили и содержали загородные детские учреждения. Новые хозяева, получившие заводы почти даром, первым делом сбрасывали «социалку». И редкий пионерский лагерь наполнялся в те годы детскими голосами, ветшая и разворовываясь.

Я написал, как Львов просыпается, едет за город, собирает грибы, а потом идёт на развалины своего утраченного счастья и грезит воспоминаниями, усевшись возле гипсового трубача – там он впервые поцеловал Лику. Оставалось сочинить историю их любви и объяснить причины непоправимой разлуки. Концовку, кстати, я уже придумал – как мне тогда казалось, роскошную, экзистенциальную! Навспоминавшись, нагоревавшись над своей единственной любовью, Львов с тяжёлой корзиной шёл к шоссе, садился в рейсовый автобус и отбывал на станцию. А через полчаса другим автобусом на ту же остановку приезжала немолодая усталая женщина, когда-то, наверное, очень красивая. Она тоже шла через лес к развалинам пионерского лагеря и тоже долго сидела, грустя, у подножия выщербленного непогодой гипсового трубача, когда-то юного, свежепобелённого. Да, это она, Лика, которая тоже каждый год приезжает сюда, на развалины своей судьбы. Всё это происходит много лет подряд, но ни разу, к несчастью, они не встречаются. А может, к счастью… Такая уж странная штука – жизнь!

Но «Гипсовый трубач» в тот раз у меня снова не пошёл. Не помню уж и почему. Трудно сказать. Вообще, я давно заметил, отношения автора с начатым сочинением напоминают чем-то роман с женщиной. Ещё вчера тебя нежно лихорадило от назначенной встречи и ты чуть не плакал, если свидание отменялось. Ещё вчера ты ложился спать со сладостной мыслью о том, что пишешь главную книгу своей жизни, что утром снова сядешь за стол и повлечёшь сюжет дальше – сквозь сказочный лес творческого воображения. Потом вдруг ни с того ни с сего страсть к вожделенной особе превращается в навязчивую рутину, от которой надо как-то поскорее избавиться, а начатая повесть кажется бессмысленной, банальной затеей, не стоящей усилий. И рукопись убирается в дальний ящик стола. Чтобы закончить вещь, с ней надо вступить не в романтические, а как бы в брачные отношения, когда каждый день ты вновь и вновь видишь рядом с собой одну и ту же, давно уже не воспламеняющую подругу, да ещё без макияжа. А куда деваться – жена! Только так пишутся большие книги…

Итак, не вступив с «Гипсовым трубачом» в «брачные отношения», я увлёкся другими сюжетами. Сочинил сначала «Козлёнка в молоке», потом «Небо падших», затем «Замыслил я побег…». Одновременно, где-то в конце 1990-х, у меня возник новый небывалый замысел. Я уже рассказывал, как работал в Матвеевском с Габриловичем и Эйдлиным. С самого начала меня поразила одна вещь. Я раньше думал, что сценарии пишут в одиночестве, просто садятся за стол и отстукивают на машинке: «Вечер. Квартира. Неубранная постель. Входит Михаил.

МИХАИЛ: Маша, ты дома?

МАША: Да, я дома…»

Оказалось, сценарий, как бы это точнее выразиться… Набалтывают. Да-да, набалтывают, наговаривают, наборматывают… Первый этап сочинения – это бесконечные разговоры обо всём на свете, не имеющем никакого отношения к сценарию. Это сооружение каких-то словесных химер, конструирование завиральных космогоний и разгадывание смыслов бытия. Это бесконечные рассказы, истории и байки, правдивые и выдуманные. Это поведанные в приливе нетрезвой откровенности тайны личной жизни, истории трагических Любовей или лёгких побед над знаменитыми актрисами, перепившими на фуршете до буйной неразборчивости. Это бесконечная игра в слова, каламбуры, это политические дебаты такой ярости, когда хочется забить супостата-соавтора комнатными тапочками. Это страстные споры о превратностях русской истории и русской судьбы, о еврейской загадке, которую тщетно пытаются разрешить – каждый со своего конца – юдофилы и антисемиты. Это анекдоты, дурацкие розыгрыши, приколы и снова сущностные метания мысли, застольная метафизика, опять – разговоры о странностях любви. Не понимаю, как из этой говорильни, из этого разнотемья, напоминающего ирландское рагу, сначала вырисовывается, а потом обретает вполне зримые формы сам сценарий, ради чего, собственно, и сошлись заинтересованные стороны. Но он является на свет. И тогда мэтр, вздохнув, говорит: «Ну, теперь пора записывать…»

Именно так с покойным Петей Карякиным сочиняли мы киноверсию «ЧП районного масштаба». То же самое повторилось с Владимиром Меньшовым: с ним мы придумывали семейную драму под условным названием «Зависть богов». Не получилось. Вся энергия ушла в споры о судьбах России, а их вести без алкоголя, на сухую, не принято. В результате мы ушли в роскошный творческий запой, настолько бурный, что наши жёны посоветовались и, нагрянув, изъяли нас из Матвеевского. Тем и кончилось. К одноимённому фильму, впоследствии снятому им по сценарию Мареевой, та наша история не имеет никакого отношения за исключением, пожалуй, названия, полюбившегося режиссёру-оскароносцу. Нереализованный сюжет я много лет спустя использовал в мелодраме «Как боги», идущей ныне во многих театрах.

Нечто подобное происходило, когда со Станиславом Говорухиным мы трудились над «Ворошиловским стрелком», снятым, кстати, по мотивам повести Виктора Пронина «Женщина по средам». И всякий раз повторялось одно и то же: полёт мысли, феерические озарения, изысканное буйство человеческого общения. Когда же текст наконец ложился на бумагу, головокружительное марево словопрений рассеивалось, как табачный дым в комнате уснувших картёжников, и мне становилось до слёз обидно, что никто и никогда не узнает, из какой восхитительной пены умнейших мыслей, тонких наблюдений, удивительных историй, острых шуток, рискованных каламбуров, отчаянных откровений рождаются скупые строчки сценария: