Степные рубежи России - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Ходарковский cтр.№ 24

Если в XVII веке Москва создала образ царя как благосклонного суверена, готового вознаграждать своих подданных взамен за их службу и верность, столетием позже для российского императора, воспринимаемого как воплощение цивилизованных европейских ценностей, было попросту немыслимо стать кем-либо, кроме покровителя и защитника варварских соседей России. Это отношение весьма откровенно выказал Мухаммед Тевкелев, татарин-переводчик Коллегии иностранных дел, которому было поручено добиться от казахов присяги на верность российской короне и принять ее. Отвечая видным казахам, объяснявшим, что они отправили посла в Россию для того, чтобы заключить мир, а не для того, чтобы стать российскими подданными, Тевкелев заявил, что «понеже Российская империя в свете славное государство, и такому славному монарху с вами, яко с степными зверьми, быть в миру неприлично» ^[157].

Впрочем, «звери», судя по всему, не оценили, как им повезло стать российскими подданными. В 1762 году казахский хан Нуралы, сдавшись на уговоры русских послов, принес присягу на верность взошедшей на престол российской императрице Екатерине II, только чтобы впоследствии объяснить, что он не отвечает за свой народ, враждебно относящийся к российским властям, поскольку многие их жалобы остались без ответа. Более того, казахи пренебрежительно называли самого Нуралы «русским» ^[158]. Несмотря на явно враждебную реакцию казахов и на очевидный факт, что Москва, стремительно относившая все новые встреченные народы к категории своих подданных, выдавала желаемое за действительное, российские власти продолжали настаивать на присяге.

Получить присягу было несложно, куда сложнее было добиться ее выполнения, поскольку стороны очень по-разному понимали эту присягу. С конца XV столетия основой московско-крымских отношений была шерть, письменный документ, содержащий условия мира и военного союза. С течением времени Москва распространила использование этого термина на отношения с другими степными народами и начала понимать шерть не как мирный договор, а как присягу нехристианских народов на верность московскому государю. Обычная процедура заключалась в том, что один или несколько местных правителей приносили присягу от имени своего народа в присутствии московского чиновника. Москва всегда старалась удостовериться, что подобная присяга «великому государю на вечное подданство» происходит в соответствии с обычаями новых подданных ^[159].

На протяжении всего периода московские летописцы, переводчики Посольского приказа и писцы старательно и планомерно конструировали образ раболепных подданных царя. Ранним примером политической несообразности является рассказ о военной экспедиции по ту сторону Урала в 1483 году. Московские чиновники так описывали встречу с хантами и манси и церемонию формализации мирного договора между местными вождями и московитами:

Это событие нашло отражение и в русской летописи, но описано оно было уже иначе: местные князья «имали мир… на том, что лиха не смыслити, ни силы не чинити никоторые над перьмскими людьми, а государю великому князю правити во всем» ^[161]. Очевидно, из Москвы все виделось совершенно по-другому, чем с берегов сибирской реки. Неотредактированный рассказ очевидца обнажает огромное противоречие между неприкрашенным рассказом о событии и его позднейшей интерпретацией, родившейся в московском «идеологическом отделе». В то время как местные правители считали, что они заключили мирный договор с недавно прибывшими чужеземцами, Москва полагала, что они принесли присягу на верность великому князю и проявили покорность Москве.

Подобным же образом и другим коренным народам навязывался статус подданных, примеров чему множество. Когда в 1673 году в Москву прибыли посланники хорошо известного и яростно независимого ойратского хана Галдана Бошокту – первое подобное посольство в Россию, – они, конечно, были удивлены, услышав от русских чиновников, что их хан входит в число подданных царя. Русские чиновники никогда не уставали делать выговор степным правителям, которые неправильно писали письма в Москву. Когда же их протесты не срабатывали, они переписывали письма. Таким образом, письма монгольского правителя Лубсана, в которых он обращался к царю как к менее значительному местному правителю, стали в русском переводе «челобитьем мугалского царевича». Когда Лубсан предложил мир и попросил военной помощи, русские чиновники похвалили его за то, «что он ищет государевой милости» и увещевали его, «шерть бы свою не нарушал» ^[162].

Василий Бакунин, компетентный переводчик и знающий русский чиновник, находившийся в первой половине XVIII века на южной границе, объяснил, что калмыцкие тайши думали о своих прежних присягах: «Калмыцкие владельцы прежних шертовальных записей за присягу, или в какой они силе писаны отнюдь не признавали, да и название их, то есть шерть, не токмо российскому, но и калмыцкому языку не свойственно, а ссылались они только на пункты, размененные с князем Борисом Алексеевичем Голицыным, но что они тех шертей не знали, вероятно и потому, понеже в найденных с тех записей копиях написано, что и подлинные шертовальные записи писаны на российском языке, а по-калмыцки только руки ко оным приложены» ^[163].