Но в этот раз – он проснулся. Точнее – очнулся. От боли. Он замычал и дернулся…
– Тихо, тихо, тихо…
Говорили по-английски.
* * *
Второй раз – он увидел свою спасительницу на следующий день. Полноватая негритянка средних лет, её плохо было видно. Через окна, заделанные каким-то картоном и осколками стекла сочился дневной свет, вокруг не стреляли, он лежал на каком-то топчане, и ему было жарко. И больно.
– Так…
Женщина с совсем не женской силой повернула его, принялась рассматривать раны. Потом – сдернула повязки, так что он замычал от боли…
– Вот… так.
Судя по всему, женщина была врачом. Она посыпала его рану каким-то порошком, вызывающим жжение, потом – приложила лист какого-то растения и наложила кусок чистой ткани поверх. Потом – привязала всё это.
– Вот… так… теперь ложись.
Сержант решил, что дальше скрывать свое знание английского бессмысленно. Если бы его хотели убить за то, что он здесь сделал – его не стали бы лечить. Возможно, от этой женщины он узнает, где он и в чьих руках…
– Вы… говорите по-английски… – вытолкнул через пересохшее горло сержант.
– Ого.
– Дайте… попить.
Вода была в старой пластиковой бутылке, теплая и противня. Но сержант пил и пил, пока его спасительница не отняла бутылку.
– Все… хватит. Пока больше нельзя.
– Кто вы?
– Я… Алима. Меня так зовут…
– Необычное… имя.
Негритянка улыбнулась.
– О… перед нами кавалер… гроза женских сердец.
– Кавалер… – для сержанта это слово было необычным, хотя он понимал, что оно означает.
– Да… Так когда-то здесь называли галантных мужчин. Я на четверть итальянка.
Сержант понял, что она не врёт. Хотя кожа тёмная, но черты лица скорее европеоидные, чем негроидные. Женщине было больше тридцати, но меньше сорока.
– Кто вы?
– Сейчас… знахарка.
– Знахарка? – это слово он не знал.
– Да, знахарка. Так теперь здесь называются врачи. Когда-то у меня была целая больница. Я училась… в Советском Союзе.
Советском Союзе…
– Как я… сюда попал?
Негритянка нахмурилась.
– Я подобрала вас на улице. Вы попали в перестрелку… там убили генерала. Вы никому не были нужны, и я вас подобрала. Принесла сюда…
Убили генерала…
– Но зачем…
– Хватит слов. Отдыхайте.
И женщина ушла.
* * *
– У тебя есть муж?
Алима пошевелилась в темноте.
– Что за вопросы…
– Просто интересно…
Они лежали в ночной темноте, прижавшись друг к другу. Где-то на улице – уныло и жутко строчил одинокий автомат.
– Был… – после нескольких минут тишины сказала Алима.
– Его…убили?
– Да, убили. Он был директором телерадиокомпании. Повстанцы, когда пришли сюда – расстреляли его за то, что он говорил за диктатора Барре. Он думал, что сумеет им объяснить…это была просто работа, только и всего. Но им не нужны были объяснения. Они поставили его на колени перед камерой и выстрелили в голову. Меня заставили смотреть…
– Извини.
– Ничего. Это сделал мой народ. А не твой. А мой сын погиб на улице, когда началась перестрелка между этими… и американцами. Я так и не знаю, от чьей пули он погиб.
– Я американец, американский солдат, – неожиданно даже сам для себя сказал сержант, – из морской пехоты.
– Я это поняла… – сказала Алима… – Ты не такой, как местные. И говоришь по-английски как американец.
– И ты… всё равно спасла меня?
– Я же не знала…
– А если бы знала?
Алима долго молчала.
– Всё равно бы спасла, – сказала она.
– Но почему?
И снова молчание…
– Когда американцы пришли сюда… они пришли сюда чтобы защитить нас от нас же самих. Я говорила с ними… офицер распорядился, чтобы мне давали лекарства со складов и помогли с открытием больницы. Это было до того, как ваши солдаты… попали в засаду в городе. Потом – мне пришлось скрываться… потому что меня хотели убить. Мне и сейчас приходится скрываться.
– Почему? Потому что ты взяла лекарства у американцев?
– Нет, потому что лечила людей. Местные считают, что нельзя лечить людей лекарствами, которые есть у белых. Те, кто приходит ко мне со своими болезнями, делают это тайно. Местные считают, что тот, кто лечит людей, идет против воли Аллаха. Если человек заболел – это в воле Аллаха, а врач нарушает его волю.
– Господи…
– Таков мой народ…
Теперь уже молчал сержант.
– Ты знаешь, что я сделал?
– Мне это неважно.
– И я не могу здесь оставаться. Мне нужно вернуться к себе домой.
– И это мне неважно…
* * *
Тряпки не горели, даже щедро политые керосином. Сержанту пришлось поджигать несколько раз, прежде чем на берегу разгорелся костер.
Он подбросил в него выброшенный на берег и просохший древесный хлам. В нескольких шагах от него тяжко дышал океан.
Им пришлось ждать больше часа, прежде чем сержант услышал далекий едва слышный рокот. К ним приближались две почти невидимые в темноте скоростные резиновые лодки с жёстким днищем…
Одна из лодок ткнулась носом в берег, с нее выскочили четверо – в чёрных гидрокостюмах с автоматическим оружием, приборами ночного видения. Вторая лодка – очевидно, со спаркой ротных или с крупнокалиберным пулеметом – осталась в кабельтове от берега, прикрывать высадку.
Мощный, сфокусированный луч света высветил их на мгновение и тут же погас.
– Сержант морской пехоты Бунт?
– Так точно, – ответил сержант.
– Кто с вами?
– Дружественное население…
– Сэр, три минуты, не больше. Здесь опасно оставаться.
Они посмотрели друг на друга. Говорить было не о чем.
– У тебя там может быть настоящая больница. Большая больница, – сказал сержант.
– Знаю. Но кто будет лечить людей здесь?
Сержант попытался вложить ей в руки пояс с остатками денег, она с яростью оттолкнула его.
– Я же сказала – не возьму!
Черт…
– Эй, парни, у вас есть комплект медика?
– Да, сэр, – сказал один из морпехов из «группы прямого действия». – Я санитар отряда.