Французская революция - читать онлайн книгу. Автор: Александр Чудинов, Дмитрий Бовыкин cтр.№ 61

Впрочем, в отличие от подобных речей, предварявших конституционные проекты 1791 и 1793 годов, доклад Буасси был проникнут не оптимизмом и верой в грядущее, а бесконечной усталостью. Революция у Буасси не праздник и не торжествующее шествие истинной Свободы по миру. «Окиньте взглядом бескрайнее поле нашей Революции, – говорил он, – уже покрытое столькими развалинами, почти повсюду несущими на себе следы тех разрушений, которые приносит время; это поле славы и скорби, где смерть собрала свою жатву и где свобода одержала столько побед».

Самое ценное – это опыт, который позволит избежать ошибок в будущем. Именно он настоятельно требует отказаться от Конституции 1793 года, которая еще несколько месяцев назад казалась священной и нерушимой. «Наш долг заявить вам, – провозгласил Буасси, – что эта конституция, задуманная честолюбцами, составленная интриганами, продиктованная тиранией и одобренная страхом, является лишь неоспоримым сохранением всех элементов хаоса, инструментом, предназначенным для того, чтобы служить алчным корыстолюбцам, интересам людей суетных, спеси невеж и амбициям узурпаторов». После свержения тиранов необходимо «похоронить их одиозное детище в той же могиле, что поглотила их самих».

Конституция 1793 года не просто не подходит Франции в 1795 году: из логики доклада следовало, что она вообще не способна служить никому, кроме своих творцов, поскольку порочны сами принципы, на которых она основывается, – те «демагогические принципы», которые, по словам оратора, «стоили нам столько слез и столько крови». Ныне же необходимо, чтобы «воцарились спокойствие без подавления, свобода без волнений, правосудие без жестокости, человечность без слабости». Таким образом, новая конституция становилась в определенном смысле антиподом той, что породила диктатуру монтаньяров. «Вы жаждете правосудия, – говорил Буасси д’Англа, обращаясь ко всем французам, – вы желаете отдыха; законы, которые мы вам предлагаем, будут основываться на первом и гарантируют вам второе». Идеология 1795 года – это идеология гармонии: «республиканская конституция ‹…› должна наконец гарантировать собственность богатых, существование бедных, имущество занимающегося производством, свободу и безопасность каждого».

Так лейтмотивом всей речи Буасси д’Англа стал призыв отказаться от иллюзий и построить новую конституцию на совершенно иных принципах.

Значит ли это, что термидорианцы решили поставить крест на «принципах 1789 года»? На это отважится впоследствии только Бонапарт. Текст же 1795 года пронизывал дух компромисса, его создателям нужно было угодить всем – и тем, кто привык считать себя с начала Революции ее истинными творцами, и тем, кто верил в идеалы демократии, и тем, кто успел уже понять, во что выливается народовластие.

Тем не менее отказ от иллюзий неминуемо означал пересмотр Декларации прав человека и гражданина. Хотя этот документ носил преимущественно теоретический характер и, как показывал опыт предыдущих конституций, мыслился скорее как своего рода руководство для законодателей, именно в нем обозначались те принципы, которыми должна руководствоваться власть. Конвент, говорил Буасси, «должен отважно отринуть иллюзорные принципы абсолютной демократии и безграничного равенства, которые, без всяких сомнений, являются самыми опасными подводными камнями для истинной свободы». Суть новой редакции Декларации он сформулировал следующим образом: мы «заменили ясными определениями расплывчатые, туманные и вводящие в заблуждения выражения, которые могут лишь сбивать с толку».

Прежде всего здесь имелись в виду «естественные и неотъемлемые права человека», которыми люди пользовались в естественном состоянии и которые нужно гарантировать им в современном обществе. В 1789 году это казалось невероятно актуальным, поскольку было тем идейным фундаментом, который позволял разрушить Старый порядок: ведь если от природы все люди равны, то и по конституции они должны быть равны. К 1795 году стало очевидно, что и равенство, и свободу, и право на сопротивление угнетению (не говоря уже о праве на восстание, появившемся в Конституции 1793 года для оправдания переворота 31 мая – 2 июня) все понимают по-разному. Права, данные человеку от природы и столь ценимые просветителями, стали казаться опасной абстракцией.

«Люди равны, слышим мы, – писал один из публицистов. – Физически? Великан докажет вам, что он не равен карлику. Морально? Сократ будет отрицать, что он равен папаше Дюшену. ‹…› В природе? Если бы это было так, то так бы и оставалось». Вплоть до наших дней, продолжал он, легче «поместить Марата в Пантеон, чем приставить ему голову Ньютона или Монтескье».

В итоге от провозглашенного в 1789 году принципа: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах» – было решено отказаться. Теперь лишь указывалось, что «правами человека в обществе являются свобода, равенство, безопасность, собственность». Не менее двусмысленной казалась и статья 1 Декларации прав 1793 года: «Целью общества является всеобщее благо», – поскольку, как справедливо указывали депутаты, единого определения «всеобщего блага» не существует, так как каждый понимает под ним нечто свое. В результате этот тезис в новую редакцию Декларации прав тоже не попал.

Не покушаясь на базовые «принципы 1789 года» – равенство перед законом, свободу вероисповедания и печати, презумпцию невиновности, термидорианцы постарались сформулировать Декларацию прав таким образом, чтобы она не выглядела сборником философских абстракций, к тому же меняющимся от конституции к конституции в угоду политической конъюнктуре. В то же время впервые с начала Революции в Декларацию, помимо прав, были включены и обязанности, суть которых наиболее четко сформулирована в двух принципах, изложенных в статье 2: «Не делайте другому того, что вы не хотите, чтобы сделали вам. Постоянно делайте другим то доброе, что вы бы хотели получить сами».

Главным испытанием, которое новая Декларация прав должна была пройти на практике, стал вопрос о народном суверенитете, поскольку он, с одной стороны, был крайне важен, а с другой – имел совершенно конкретные следствия: кто получит право избирать и быть избранным и кто будет участвовать в принятии законов.

К началу Французской революции тезис Жан-Жака Руссо о том, что закон есть выражение общей воли, не подвергался просвещенной элитой сомнению, по крайней мере на теоретическом уровне. Однако именно этот тезис было совершенно невозможно реализовать на практике. В 1791 году для устранения – впрочем, весьма формального – этого противоречия придумали разделение граждан на активных и пассивных, а в 1793 году гражданам дали право отклонять законы, но не составлять и не утверждать их. Создатели новой конституции в очередной раз попытались разрубить этот гордиев узел.

Суверенитет, который, согласно Декларации прав, в 1789 году принадлежал Нации (статья 3), а в 1793 году – народу (статья 25), теперь стал принадлежать гражданам (статья 17). При этом гражданин в обязательном порядке должен был быть налогоплательщиком, поскольку, как заявляли депутаты, уплата налога и есть показатель заинтересованности в делах общества. Если человек ничего не платит, странно было бы, чтобы общество имело по отношению к нему какие-либо обязательства. Хочешь голосовать – пожалуйста, но прежде начни платить налоги.