Фактологичность. Десять причин наших заблуждений о мире – и почему все не так плохо, как кажется | Ула Рослинг, Ханс Рослинг, Анна Рослинг Рённлунд | страница 28 | LoveRead.ec

Фактологичность

Фактологичность — это умение понять, когда пугающее привлекает внимание, и вспомнить, что оно не обязательно несет в себе наибольшие риски. Наш естественный страх жестокости, пленения и загрязнения заставляет нас систематически переоценивать степень этих рисков.

Чтобы контролировать инстинкт страха, оценивайте риски.

Страшный мир: страх и реальность. Мир кажется страшнее, чем он есть на самом деле, поскольку вы узнаете о нем лишь выборочные факты — отобранные прессой или прошедшие фильтр вашего внимания, — именно потому что они пугают.

Риск = опасность × подверженность. Риск определяется не степенью вашего испуга, а комбинацией двух факторов. Насколько велика опасность? Насколько вы подвержены ей?

Успокойтесь, прежде чем продолжать в том же духе. Когда вы испуганы, мир кажется иным. Старайтесь принимать как можно меньше решений, пока не утихнет паника.

Глава пятая. Инстинкт размера

Как оценить размеры военных мемориалов и количество нападений медведей, используя два волшебных инструмента, которыми вы уже овладели

Смерти, которые я не вижу

Когда в начале 1980-х годов я работал врачом в Мозамбике, мне приходилось заниматься очень сложной математикой. Сложной она была из-за того, что именно мне приходилось считать. Я считал мертвых детей. В частности, я сопоставлял количество детей, умиравших в нашей больнице в Накале, с количеством детей, умиравших дома на территории округа, который мы должны были обслуживать.

В то время Мозамбик был беднейшей страной мира. В свой первый год работы в Накале я был единственным врачом на 300 000 человек. Во второй год ко мне присоединился второй врач. Вдвоем мы обслуживали население, на которое в Швеции приходилось бы 100 врачей, и каждое утро по дороге на работу я повторял: «Сегодня я должен работать за пятьдесят докторов».

Каждый год мы клали в маленькую окружную больницу около 1000 тяжелобольных детей, то есть примерно по три ребенка в день. Мне не забыть, как мы пытались спасти их жизни. Все они страдали от таких тяжелых заболеваний, как диарея, пневмония и малярия, причем часто дело осложнялось анемией и недоеданием. Несмотря на все наши усилия, умирал примерно каждый двадцатый ребенок. Каждую неделю умирало по ребенку, а ведь мы могли спасти большинство из них, если бы больница была лучше оснащена.

Но мы могли обеспечить лишь примитивный уход: давать детям воду, солевые растворы и делать внутримышечные инъекции. Внутривенные капельницы мы не делали: медсестры еще не научились их ставить, а у врачей на капельницы не оставалось времени. У нас также редко появлялись кислородные баллоны, а возможности для переливания крови были ограничены. Такой была медицина нищеты.

Однажды к нам на выходные приехал наш друг — шведский педиатр, который работал в чуть лучшей больнице в городе побольше, в 300 километрах от нашего. В субботу меня срочно вызвали в больницу, и он отправился со мной. Нас встретила перепуганная мать. На руках она держала ребенка, который страдал от жуткой диареи. Женщина была так слаба, что у нее пропало молоко. Я осмотрел ребенка, установил питательную трубку и велел вводить через нее раствор для пероральной регидратации. Мой друг-педиатр схватил меня за руку и вывел в коридор. Не скрывая возмущения, он раскритиковал мое нестандартное назначение и обвинил меня в халатности, утверждая, что я просто хочу вернуться домой к ужину. Он настаивал, чтобы я поставил ребенку капельницу.

Я не на шутку рассердился.

— Такова здесь стандартная процедура, — пояснил я. — На установку капельницы у меня уйдет полчаса, и высок риск, что медсестра потом напортачит. И да, порой мне приходится возвращаться домой к ужину, ведь иначе мы с семьей здесь и месяца не протянули бы.

Мой друг не смог с этим смириться. Еще несколько часов он провел в больнице, пытаясь ввести иглу в тончайшую вену.

Когда он наконец вернулся домой, мы продолжили спорить.

— Ты должен делать все возможное для каждого пациента больницы, — заявил он.

— Нет, — ответил я. — Я не имею права тратить все свои силы и время на спасение тех, кто обращается в больницу. Наладив уход за стенами больницы, я сумею спасти больше детей. Я в ответе за все детские смерти в этом округе — не только за те, что происходят у меня на глазах, но и за те, которые я не вижу.

Друг не согласился со мной. Пожалуй, со мной не согласилось бы большинство докторов, да и большинство обывателей.

— Ты обязан делать все возможное для своих пациентов. Ты утверждаешь, что можешь спасти больше детей за пределами больницы, но это лишь жестокая догадка.

Я очень устал. Решив не продолжать спор, я отправился спать, но на следующий день приступил к подсчетам.

Все посчитать мне помогла моя жена Агнета, которая руководила родильным отделением. Мы знали, что в тот год в больницу положили 946 детей. Почти все они были младше пяти лет. Из них скончалось 52 ребенка (5 процентов). Нам нужно было сравнить это число с количеством детских смертей во всем округе.

В то время уровень детской смертности в Мозамбике составлял 26 процентов. Округ Накалы ничем не выделялся на общем фоне, поэтому мы могли использовать эту цифру. Уровень детской смертности рассчитывается путем деления числа детских смертей за год на число рождений за тот же период.

Зная число рождений в округе, мы могли определить число смертей, ориентируясь на 26-процентный уровень детской смертности в стране. Недавняя перепись населения дала нам число рождений в городе — около 3000 в год. Численность населения округа в пять раз превосходила городскую, поэтому мы прикинули, что число рождений тоже в пять раз больше — 15 000 в год. Вычислив 26 процентов от них, мы увидели, что я должен был стремиться предотвратить 3900 детских смертей в год, причем только 52 ребенка умирали в больнице. Я выполнял лишь 1,3 процента своей работы.

Теперь у меня была цифра, подтверждающая мои подозрения. Обеспечение доступа к базовому здравоохранению на территории всего округа помогло бы лечить диарею, пневмонию и малярию на ранних стадиях и спасать больше жизней, чем постановка капельниц смертельно больным детям в больнице. Я считал, что не имею права тратить больше ресурсов в больнице, пока подавляющая часть населения — и 98,7 процента умирающих детей, которые не попадали в больницу, — не получит доступ к базовому здравоохранению.