Ну а Сан-Фран тогда становился известен уже как Город Вольности, потому как именно тут многим суждено увидеть наши старые добрые Соединенные Ш А вообще в последний раз, поэтому хоть по всему Варварскому берегу и ввели ограничения и что-не, каждый вечер в городе полно военных, кому одной последней вечеринки охота – или выпить, или дамочку, или же в кости сыгрануть случится. Уже традицией стало – в ночь перед отходом прешь на “Верхушку Марка” – это – ночной клуб такой, на верхнем этаже гостиницы “Марк Хопкинз” на Калифорнийской улице, – где парнишка дернуть может, разглядывая весь город от моста и до моста, а если ему подфартит, то какая-нибудь деваха с приятным запахом и по танцевальному пятаку его крутнет, и скажет, что все у него будет в норме, хотя большинство таких парнишек и подозревает, что в норме ничего у них не будет. А дамочки эти так поступают из патриотизма и по доброте сердечной, как ООО
[16], поэтому никаких шашлей-машлей там, и задниц никто не щиплет.
Были данные, что “Друзья Дороти” вербуют в “Верхушке Марка”, поэтому наряжаюсь я в белые матросские клеша да бушлат, как любой нормальный салага, выдвигаюсь на позицию возле швейцара у входа в гостиницу. Парни мимо идут, а я шепчу “Друзья Дороти” себе под нос, словно тип, который неприличные открытки продает или торгует билетами на давно распроданный матч “Щенков”
[17] (что могло произойти, когда они рвутся к вымпелу). И вот недолго погодя остановился вагончик канатки, а оттуда выходит эдакий откормленный кукурузой морпех, озирается да щерится домам вокруг да бухте в конце улицы, как будто воды раньше никогда не видал, и как бы шибается эдак по тротуару, будто бы швейцара боится или что-то, и я ему ка-ак выдал этот свой тайный шепот про “Друзей Дороти”.
И вот этот рядовой Тюха подбирается ко мне бочком и говорит в ответ:
– “Друзья Дороти”?
– Без балды, боец, – грю ему я.
И вот так сразу пацан этот загорается весь, что твоя новогодняя елка, и как давай мне руку жать, точно воду качает, чтобы чикагский пожар погасить, а может – и фрискинский, я слыхал, у них тоже тут пожар был, да только не могу я не думать, что пожар это не настоящий, потому что Фриско же явно городок игрушечный. Пацан мне по всей форме представляется – Эдди Бёдекер-младший, дескать, из Овцовьих Говн, – Айова, или Небраска, или каких еще там кукурузных штатов квадратной формы, я ж и не помню. И ну мне излагать, как он весь на нервах по причине того, что никогда раньше ничего эдакого не делал, но вот сейчас он пойдет на войну и, может, никогда уже не вернется домой, поэтому ему надо посмотреть… И я больше ничего не могу сделать, чтоб успокоить этого пацана, – только прислонить его к стеночке с собой рядом, как будто он тут просто воздухом ночным подышать вышел и что-не. А понимаешь, я-то одет по-матросски, а он – морпех, и хотя, говоря технически, матросня и пехтура в одних и тех же войсках служат, у них это освященная веками традиция – когда в порту, дерутся они, точно крысы в бочонке, и вот об этом мне, наверное, как раз и стоило подумать, когда я себе такой шпионский прикид выбирал.
И вот не сходя с места сочиняю я лозунг боевого единства, чтоб, значит, прикрытие себе поддержать.
– Деремся вместе или проигрываем поодиночке – даже, блядь, с пехтурой, у кого голова без шеи. – И пробую его на швейцаре, словно читаю с плаката, и он мне в ответ кивает, поэтому я смекаю, что все тип-топ. – Пошли, пехтура, – грю я рядовому Тюхе. – Я те выпить возьму.
И вот подымаемся мы на подъемнике на “Верхушку Марка”, и я заказываю “старомодного”
[18], потому что в нем ломтик апельсина, а я цинги опасаюсь, и спрашиваю у пацана, что он будет. А он мне такой:
– Ой, а я с выпивкой не очень.
И я ему такой:
– Пацан, тя скоро увезут отсюда, чтоб те кишки выпустили на какой-нибудь забытой богом коралловой говехе в Тихом океане, а ты выпить не хочешь перед отходом, – да ты что, вообще ворона какая-то?
И пацан мне излагает, что нет, он методист, а вот у его мамочки есть пластинка Хора ворон из Кении, они там поют “Тихую ночь”
[19], и мамочка его ставит эту пластинку каждое Рождество, поэтому я прикидываю, что ответ, видимо, все-таки “да”, и все-таки заказываю пацану “старомодный” с лишней долькой апельсина, надеясь, что глупость это лечит тоже, не только цингу. А кроме того, я еще прикидываю, что старина Эдди этот – как раз из таких тусклых лампочек, на какие Дороти с ее пособниками и кидаются, потому и гну свое, вливаю в него еще и еще “старомодных”, пока пацан весь лицом не розовеет, словно младенец на солнышке обгорел, и как давай нюнить про Бога, родину и уход на – войну. Я же всё вопросики ему подбрасываю про Дороти, а пацан знай себе отвечает, дескать, может, потом, – да спрашивает, мы не могли б пойти джаз послушать, он, мол, джазу никогда не слыхал, а только по радио.
Ну, бармен тут нам сообщает, что в “Филлморе” как раз отличный чувак в рог дует, а дотуда только вскочить на канатку да выскочить, поэтому я ему сую доллар мелочью за подсказку и тащу Эдди вдоль по улице и вливаю его в вагончик, а тот перетаскивает нас через горку да в Филлмор, где сейчас все черные живут, а раньше-то японский район был, пока всех япов в лагеря не повывозили, поэтому туда черные с юга заехали работать на верфях и притащили с собой джаз и блюз, да и танцев своих немало тоже.
Вот мы с вагончика сходим, и я подмечаю – профурсетки какие-то стоят возле клуба, под самым плакатом Военного ведомства с портретом такой же дамочки, а тот говорит: “Она – мина-ловушка! ВЗ
[20] вылечат, а сожаления – нет”.
И мы такие подходим, а я грю:
– Эй, пупсик, ты для этого плаката позировала?
А одна дамочка – та, что покруглее, – отвечает:
– Быть может, морячок, да только об этом никто еще не пожалел, – отчего мне смешно стало, а рядовой Эдди только взгляд опустил да улыбается себе в верхнюю пуговицу. Только отошли, как он мне шепчет: