Вопросов не было. Все как-то сдулись и начали потихоньку расходиться. Гиена перестала хихикать, заткнулась наконец. Я взяла со стола миску Быка и выпила из нее суп — весь, до последней капли.
Роза смотрела на меня с таким ужасом, что мне пришлось перед ней извиниться, хотя никакой вины я за собой не чувствовала. Ни малейшей. Мне упоительно было ощущать себя победительницей. Позднее, когда я мяла, терла, выкручивала белье, мне не раз представлялось, что не чьи-то кальсоны у меня в руках, а горло Гиены, и это его я мну и выкручиваю…
Между прочим, после того случая никто к нам с Розой больше не пытался приставать.
— Чтобы выжить, мы должны делать все, что в наших силах, — объяснила я Розе, пытаясь оправдать свое нападение на Быка. — Нельзя показывать людям свою слабость.
— Я знаю, — вздохнула Роза. — Когда меня кто-то задирает, это нравится мне ничуть не больше, чем тебе. Но… как сильно тебе нужно ожесточиться, чтобы стать похожей на Них?
— Что? Ты хочешь сравнить меня с надзирательницами? У меня с Ними нет и не может быть ничего общего! Они добровольно подписались на эту… работу. А меня просто выдернули из жизни, когда я возвращалась домой из школы! Они спят на мягких постелях, получают хорошую еду, берут все, что захотят, в универмаге, а я? Я радуюсь, если мне в баланде морковкин хвостик попадется или картофельная кожура. У них есть хлысты и злющие собаки, и автоматы, и газовые камеры, и…
— Я не имела в виду, что ты такая же, как они, — перебила меня Роза. — Просто вспомнила сейчас одну историю про мышей, которые раздобыли ружья и научились, как пользоваться ими против кошек…
— Ружья! — воскликнул Хенрик во время нашей следующей встречи. — Если бы мы смогли получить больше ружей, наши шансы против надзирателей были бы выше.
Мы с Хенриком стояли близко друг к другу на улице, защищаясь от ледяного зимнего ветра. Я следила за красными лентами огня, поднимавшимися в небо над трубами крематория. Я перестала делать вид, что их не существует. Когда надзирательницы за малейшую провинность угрожают газом, глупо притворяться, будто в мире, где ты живешь, людей не травят и не сжигают. Тысячами. Или десятками тысяч. А может, сотнями.
Хенрик уловил мое настроение и обнял меня за костлявые плечи. Я сказала, что надеюсь на то, что война скоро закончится.
— Надежда! — презрительно фыркнул он. — Не надежда нам нужна, Элла, а действие, которое докажет, что мы не беззащитные жертвы, что мы не хотим покорно ждать своей смерти, словно овцы, которых гонят на бойню! Вскоре кое-что произойдет… вот увидишь. Восстание! Мы против Них! Слава и свобода!
* * *
Я поделилась этим разговором с Розой.
— Слава и свобода, слышишь, Роза? Восстание!
Роза шмыгнула носом — что это, насморк или знак неодобрения?
— Героизм — это прекрасно, — сказала она, — но лишь до тех пор, пока тебе кишки не выпустят наружу. Что толку во флагах или громких словах, когда ты труп, пусть даже и красивый?
— Хенрик ничего не боится. Он храбрый.
— Разве храбрость и отчаянность выстоят против автоматов?
— Лучше, чем ничего, — резко ответила я. — Лучше, чем сказочки о том, как мы будем жить после войны, сказочки, которым никогда не сбыться, если мы не выживем здесь и не спасемся из этого ада!
— Ты права, — тихо сказала Роза, дрожа от озноба. У нее не было сил спорить.
Когда началось восстание, мы обе были по локоть в мыльной пене и грязном белье. Раздался громовой удар, от которого зашатался весь Биркенау. Мы замерли у своих лоханей.
— Что это? — спрашивали все друг у друга, но ответа, разумеется, никто не знал. Медведица потопала к выходу узнать, что там такое. Тут послышалась стрельба, палили из автоматов и пистолетов. Заливались лаем, сходили с ума собаки. Мое сердце колотилось в груди, словно мчащий на всех парах поезд. Неужели это то самое? Неужели настал момент славы и свободы, о котором говорил Хенрик? Я почему-то ждала, что он ворвется к нам в моечный цех с каким-то развевающимся у него за спиной флагом и серебряные трубы заиграют торжественный марш. Во всяком случае, в кино это бы так и было.
А в реальности?
А в реальности это было восстание узников из рабочих команд, которые устроили нападение на газовые камеры, и восстание это не было успешным. Землеройка рассказала нам всем, что кто-то тайно доставил в Биркенау взрывчатку, ее заложили в газовые камеры и взорвали. Затем полосатые бросились на охранников. Надзиратели начали стрелять в полосатых. К вечеру все было кончено. Восстание подавлено, бунтари убиты, и вновь заработали, задымили все, кроме одной, трубы Биркенау, и с неба посыпался густой сизый пепел.
От волнения за Хенрика у меня все сжималось внутри. Неужели слова Розы о красивом трупе окажутся пророческими?
Но вскоре у меня отлегло от сердца. Я получила тайно пронесенную в моечный цех записку.
«Наше время скоро придет. Стирай белье и жди. Х.»
Но вряд ли время, о котором говорил Хенрик, могло наступить так скоро, чтобы до него смогла дожить Роза. Я заметила, как она достает мокрое белье из своей лохани. Подхватила деревянными щипцами для белья одну рубашку, и… не смогла поднять ее. Роза выпустила рубашку, ухватила щипцами носок, но даже его не сумела поднять. Я бросилась к ней, но она уже лежала на полу. Рядом с ней мокрый носок.
— Эй, Роза… Роза, это я, Элла.
Я наклонилась над кроватью и поправила упавшие ей на лоб жиденькие прядки волос.
— Тсс, лежи тихо, не разговаривай, — пробормотала я.
— Элла, — прохрипела Роза, и это было все, на что у нее хватило сил. Она посмотрела по сторонам, и ее глаза расширились от ужаса.
— Я очень, очень сожалею, Роза, но мне пришлось поместить тебя сюда. Ты не помнишь? Ничего не помнишь? Ты несколько часов была без сознания, потом начала метаться в бреду и лихорадке. Два дня я прятала тебя у нас в бараке, но потом Балка стала бояться, что твоя болезнь может оказаться заразной. Я ничего не могла сделать. Да, ты в госпитале.
Роза ахнула и тут же закашлялась, затряслась всем телом. Я крепко обняла ее — прикрытый полосатым платьем скелет.
Это было ужасно, чувствовать себя совершенно беспомощной, но еще труднее было скрывать ужас, который вселял в меня саму госпиталь. Как здесь может кто-нибудь выжить, не говоря уж о том, чтобы вылечиться? Это была самая отвратительная пародия на медицинскую помощь, какую только можно было себе представить, даже обладая таким же буйным воображением, как у Розы.
Здесь вперемежку с еще живыми пациентами лежали трупы — не поймешь, то ли еще больница, то ли уже морг. Все они, и мертвые, и живые, были тесно, как тухлые селедки в бочке, втиснуты на расположенные в несколько этажей нары, сколоченные из гнилых досок. Ни туалета для ходячих, ни медицинских уток для лежачих больных здесь не было. Вдоль нар прохаживались медсестры — полосатые с белыми повязками на рукаве. Они проверяли, кто из пациентов еще дышит, а кого можно уже уносить отсюда, чтобы освободить место для нового больного. Вид у этих медсестер был такой, будто они не спали лет сто.