— Мой дорогой рассудительный и непоколебимый Хьюго, как все правильно вы говорите сейчас, но я не собираюсь следовать вашим советам! Как часто я напоминал вам о том', что все попытки управлять моей волей и ограничивать мое поведение узкими рамками целесообразности обречены на безоговорочный провал. Я называл вас «моя совесть», но в этом случае, как, впрочем, и во многих других, я собираюсь поступать так, как считаю нужным.
— И очень прискорбно, — сухо заметил Хьюго, — но поскольку, как вы сами только что упомянули, я являюсь вашей совестью, то должен поговорить по этому поводу более подробно. Неужели вы действительно считаете, что девушке пойдет на пользу, если в свет ее вывезете именно вы, Себастьян? Вы заставляете меня говорить откровенно, Себастьян, для такой невинной девушки, как Аме, вы не можете служить ни защитником, ни кем-либо еще, как бы вы ни называли себя. Вы живете полной жизнью, — продолжал Хьюго Уолтхем. — Но это — ваша собственная жизнь, и вы вольны поступать так, как считаете нужным; только учтите, что вы, Себастьян, — человек с ужасной репутацией, и в немалой степени из-за своих связей с женщинами.
— Ну и что из этого? — вызывающе спросил герцог.
Хьюго прошелся по комнате и остановился у камина; постоял некоторое время, глядя на каминную решетку.
Затем, будто набравшись храбрости, он медленно проговорил:
— Мне нравится говорить о чем-либо, пока я абсолютно не буду уверен в правильности своих суждений, но у меня сложилось впечатление, что это дитя наверняка влюбится в вас.
Герцог рассмеялся:
— Мой дорогой Хьюго, но ведь это так очевидно Помните, что девушка находится в моем обществе с позавчерашней ночи. И я стал для нее первым мужчиной, с которым она осталась наедине, первым неженатым и подходящим мужчиной, которого она увидела в жизни.
Она влюбилась в меня буквально через десять минут после нашего неожиданного знакомства на парижской дороге. А чего же еще можно было ожидать от нее?
— Ну а вы? — спросил Хьюго.
— Это дерзкий вопрос, но исключительно из-за того, что искренне вас люблю, я вам все-таки отвечу на него.
Запомните, Хьюго, я никогда и никого в своей жизни не любил. Впрочем, нет, все это не совсем так. Много лет назад, когда я был еще совсем молод и простодушен, я влюбился в одну женщину редкой красоты, — признался герцог. — Но эта женщина не оправдала моих ожиданий, — продолжал его светлость. — Достаточно будет сказать, что мне стало ясно тогда — обожание и поклонение, которыми я окружил ее, оказались целиком и полностью неуместными. И тогда я поклялся себе, что больше не полюблю ни одной женщины на свете. С того момента все женщины стали игрушками для меня, приятно провести Время, отвлечься от более серьезных и трудных проблем, которые постоянно лежат на плечах каждого мужчины. Так что, Хьюго, по поводу меня можете совершенно не беспокоиться. Я не влюблюсь в какого-то найденыша из захолустного французского монастыря, точно так же, если это вас волнует, я не собираюсь соблазнять эту бедную невинную девушку, которая так нуждается в моей защите.
— Но тогда почему вы принимаете такое участие в ее судьбе? — не унимался Хьюго.
Герцог пожал плечами.
— Думается, единственным человеком, который мог бы ответить на ваш вопрос, является сама Аме, — ответил герцог. На губах его заиграла улыбка. — Она была чертовски настойчивой.
Глава 6
Кардинал де Роган зевнул, почувствовав себя непринужденно в собственной карете.
— Для того чтобы добраться до Версаля сегодня вечером, нам потребуется очень много времени, — заметил он, обратившись к своему спутнику и секретарю, монсеньору Рамонуде Карбоньере.
— Всегда одна и та же история, ваше преосвященство, — ответил монсеньор Рамон. — Я уже не раз говорил, что давно пора заняться расширением наших проезжих дорог.
Снаружи до них донесся чей-то крик, после чего карета кардинала опасно накренилась, когда кучер подал лошадей в сторону, чтобы позволить проехать, какому-то другому экипажу, который, казалось, двигался с бешеной скоростью.
— Именем, господа! — воскликнул монсеньор Рамон. — Кто мог обогнать нас таким опасным маневром?
Кардинал наклонился вперед. В свете фонарей оказалось возможным мимолетно заметить форейторов и сопровождающих, одетых в ливреи синих и серебристых цветов, а также экипаж настолько безупречных очертаний, что все остальные кареты по сравнению с ним казались громоздкими и тяжелыми.
— Это англичанин, герцог Мелинкортский, — ответил кардинал. — Кто еще мог бы так нестись.
— Да он, должно быть, сумасшедший, — заметил монсеньор Рамон. — Я ударился плечом о стенку, когда он обгонял нас таким варварским образом.
— Нет, он не сумасшедший, а просто нетерпеливый, — не согласился с ним кардинал, — и кто его знает, может быть, он не так глуп, как остальные представители его нации.
Спутник кардинала что-то почувствовал в его голосе и переключил все свое внимание.
— Что заставляет ваше преосвященство говорить так? — поинтересовался он.
— Просто у меня сейчас появилась одна идея, — загадочно ответил кардинал.
Теперь его карета продолжила свой путь более спокойно, так как вновь мчалась по центру проезжей части.
Но всю дорогу, пока они добирались до королевского дворца в Версале, лицо его преосвященства хранило мрачное выражение. Впрочем, он никогда еще не приезжал в Версаль в хорошем расположении духа, так как его присутствие в королевском дворце во многих отношениях являлось намеренно вызывающим. Являясь главой департамента призрения, он никак не мог быть исключен из списка приглашенных на любой официальный прием при королевском дворе, но сама королева не удостаивала его ни единым словом, и эта нелюбовь Ее Величества к кардиналу была совершенно очевидной для всех присутствовавших при дворе.
Человек более утонченный никогда не проявлял бы столько настойчивости в своих преследованиях женщины, тем более королевы, если бы она столь открыто демонстрировала ему свою неприязнь. Но кардинал был очень тщеславен, не слишком умен — здравый смысл иногда изменял ему, упрям, но безоговорочно уверен в своей собственной непогрешимости, решив добиться ее благосклонности. Однако его неисчислимые воззвания, мольбы, письма и устные послания через доверенных лиц так и оставались до последнего времени безответными, но этот человек все-таки на что-то надеялся, веря, что его чары и сильно преувеличенные мужские достоинства в конце концов смягчат сердце королевы.
Тем не менее, как и у всякого человека на его месте, у него было чувство подавленности, он догадывался, что ему предстоит пройти тяжелейшее испытание, но кардинал рассчитывал, используя свою власть, встретить неизбежность во всеоружии. И пока его преосвященство сидел, покусывая в волнении ногти, его спутник хранил молчание, очень хорошо представляя себе, в чем кроется причина состояния его господина.