– Будь ты проклят, – шевелил бескровными губами Мозгалевский.
– Оставьте все эти суеверия, любезный. Честно говоря, я вправе был рассчитывать на благодарность, – ехидным смехом затрясся профессор. – Я открыл перед тобой всю глубину истинного знания, непостижимую самыми великими умами с начала веков. Я был всегда рядом и являлся, стоило лишь тебе пожелать. Я мог бы уничтожить тебя в любую минуту, ибо, переступив порог Мавзолея, ты предал себя моей воле, оставив себе страх и отчаянье. И вот, когда тебе осталось сделать всего один-единственный шаг…
– Шаг? Куда? – словно одурманенный, Мозгалевский робко взглянул на профессора.
– Стать рядом со мной. Обрести власть над миром, временем и пространством. Стереть закабаляющую разум грань между жизнью и смертью, между сном и явью. И тогда не будет ничего невозможного. Не будет мучений, не будет материи, будет лишь дух, сила и свобода.
– И что я должен сделать? Что?! – Мозгалевский вжал голову в плечи, пытаясь укрыться от обжигающего взгляда профессора.
– Убить страх! Убить заблуждения! Убить сомнения! Убить себя!
Глава 48. Слезы – это слова, которые слышит Бог
Мозгалевский очнулся в камере. Голова гудела, сердце сковывала дикая тоска. Он разжал левую руку, на ладони поблескивало старое советское лезвие «Нева». Владимир подошел к окну, пытаясь выхватить аромат засохшей апельсиновой цедры, но ощутил лишь тяжелый запах пыли. Крепко сжав большим и указательным пальцами бритву, он аккуратно приложил ее к сонной артерии, стальная пластина прилипла к шее, обсыпанной капельками пота. Мозгалевский глубоко вздохнул, проигрывая в голове роковое движение руки, вспомнил мать, представил Алену, вспомнил бабушкин сад на берегу Енисея, в котором прошло его летнее детство.
Загрохотала дверь, и ошарашенный Мозгалевский инстинктивно отдернул руку, спрятав лезвие между пальцами.
– На прогулку, – скомандовал выводной.
Прогулочный дворик представлял собой бетонный колодец высотой в три человеческих роста. Сквозь трещины в стене виднелись арматурные жилы, а по периметру нависали клубы колючей проволоки. Посередине дворика возвышался старый разлапистый дуб. Дерево было опилено, обито железным листом и обмотано колючкой. Мозгалевский подошел к дубу, словно здороваясь, прикоснулся к металлическому стволу.
– Аккуратнее, он чужих не любит, – раздался голос в левом от двери углу.
Мозгалевский вздрогнул и обернулся. На корточках, закидывая в чистую высь глаза, сидел арестант, в котором Владимир узнал своего попутчика Васю Воскреса.
– Курить есть? – вор подошел к Мозгалевскому.
– Нет, – Владимир растерянно мотнул головой.
– Жаль, – вор развернулся и постучал в дверь.
– Чего тебе? – раздалось снаружи.
– Старшой, дай сигарету! – требовательно закричал Воскрес.
– Не положено, – проскрипело за дверью.
– Курить дай! – заорал вор. – Тебя мать родила или пидор на этапе вытужил?
Вместо ответа окошечко открылось и тут же захлопнулось. Последовавшие удары в дверь не возымели ни малейшего действия.
– Скоты! – резко успокоившись, вор плюнул под ноги и вернулся к дубу. – А я тебя вспомнил, – всматриваясь в Мозгалевского, проговорил Воскрес. – Мы вместе сюда ехали. Замазурил ты кого-то.
– Было дело, – отрешенно вздохнул Мозгалевский.
– Я когда здесь гуляю, тоже всегда с ним здороваюсь. Ему ведь лет двести. А мне его жалко, мы уедем, а он останется.
– Зачем его колючкой обмотали?
– Чтобы зэки на небо не сбежали, – хмыкнул вор.
– На небо? – переспросил Мозгалевский.
– Они могут, они же психи. Я смотрю, и ты собрался, – Воскрес подмигнул арестанту.
Мозгалевский сжал лезвие, почувствовал боль и тягучую липкость.
– Напомни, как тебя звать? – вор снова присел на корточки, с лукавством взглянув на собеседника.
– Владимир, – ответил тот, почувствовав некий подвох в голосе арестанта.
– А ты, Вова, совсем и не изменился. Я ведь тебя еще в автозаке узнал.
– Мы разве знакомы? – растерянно пробормотал Мозгалевский, без толку копошась в памяти.
– Забыл ты двадцать третью школу и наш 11 «А»? – расплылся улыбкой вор. – Вова, Вова…
– Как это может быть? Ведь столько лет. – Мозгалевский не мог поверить своим глазам: перед ним сидел его некогда лучший друг, взявший на себя то злополучное убийство на школьном дворе.
– Много лет, Володя, очень много, – вздохнул вор. – Мне же тогда пятерку малолетки выписали.
– Но отец обещал, что поможет.
– Да ты сам посуди, кому я тогда был нужен. Батя тебя успокаивал, а ты и успокоился. Тебя ждала Москва, радужные перспективы, МГИМО, карьера, сладостное будущее.
– Если бы я знал, – Мозгалевский проглотил комок.
– Мы знаем то, что хотим знать. Ты не думай, я тебя не упрекаю. Если бы я сам не захотел, то никогда бы не взял на себя твою бакланку. Я благодарен Господу за этот путь и, даже будь моя воля, не поменял бы ничего в своей судьбе.
– Но почему ты потом не связался со мной, не попросил?!
– «Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих и искажают слова правды», сказано в Писании. Да и, честно говоря, некогда было. В лагере меня сначала загрузили смотрящим за малолеткой, а когда подняли на взросляк, там уже движения пошли в полный рост. Сел на блатную педаль. В конце срока поломал одного активиста, и местный суд мне еще пятерку докинул. Когда вышел, пацаны потянули в Сургут. Крышевали теневую нефтянку, заправки, «самовары»
[19], базы с ГСМкой. А как с чеченцами за сферы влияния воевать начали, так сделали ко мне подход и шапку воровскую надели. Дальше, по ментовской традиции, накидали мне еще пару сроков на одиннадцать лет в общей сложности. Сейчас на четвертую ходку иду, если пятнадцать лет дадут, считай, легко отделался. Но слава Богу за все! Не окажись я здесь, точно убили бы. А так, дети растут, семьи в порядке, остальное – суета.
– Сколько детей? – с завистью спросил Мозгалевский.
– Четверо, правда, все от разных матерей. Но пусть лучше так, чем никак. Я когда первый раз в тюрьму попал, больше всего боялся остаться без детей. Думал, родился бы кто-нибудь, а там и помирать не страшно. А как пошли наследники, словно второе дыхание открылось. И понял я, что в жизни будет все так, как ты захочешь, стоит только правильно попросить.
– У кого просить-то? – обреченно вздохнул Мозгалевский.
– Кто как, а я у Бога прошу. С ним ничего не страшно. Ведь истинная молитва та, которая делает тебя сильнее смерти, побеждает страх и ужас смерти. А если ты не умеешь молиться, то научись плакать. Слезы – это слова, которые слышит Бог. Я ведь знаю, что тебя тревожит. – Вор подошел к Мозгалевскому и взял его руку, сочащуюся кровью.