Завещание Шекспира - читать онлайн книгу. Автор: Кристофер Раш cтр.№ 72

По лицу палача толпа поняла, что тому удалось нащупать сердце священника. Он вывернул его с большим усилием. И в этот момент Хартли в третий, и последний, раз попытался подняться, как утомившийся пловец, набирающий в легкие последний вздох, но сердце все еще не совсем вышло из его грудной клетки. Мы услышали, как две старые руки забарабанили по помосту, как барабанные палочки. Помощник встал, схватил старика за седые длинные волосы и притянул его назад к эшафоту. Он поставил сапог прямо на горло Хартли. Рука палача показалась из глубины тела, выпрямилась и взлетела высоко в воздух. Истекающее кровью и судорожно подергивающееся, в его горсти было нечто, что выглядело как комок замерших угрей – тигриное сердце старого Хартли, который издал последний горловой вздох. После этого он больше не двигался и не говорил. Его земные страдания кончились.

Толпа взревела в последнем одобрительном выкрике. Такой тщедушный старый поп, и какое великолепное финальное выступление. Ох уж эти мне католики! Ничего удивительного, они же в сговоре с дьяволом и черпают силу в адской тьме, и Хартли был одним из самых закоснелых грешников. В тот вечер в стельку пьяная толпа, которая присутствовала на его казни, еще долго бурлила и клокотала в Шордиче. Она не расходилась, ожидая открытия «Театра». 

А я в тот вечер не пошел в «Театр». Я пришел домой, сел за стол с крошками хлеба и бекона, которые я ел на завтрак, и уставился в стену на расстоянии вытянутой руки от меня. У меня перед глазами все еще стояли внутренности Хартли, упавшие рядом с ним на эшафот в дымящуюся кучу, как горячий пудинг. Я все еще видел, как в поднятой руке палача пульсировало его сердце. Его гениталии вытащили из его мертвого раскрытого рта и сбросили со сцены. На них тут же набросились собаки. Потом большими ножами четвертовали труп. Вскоре это будет выпотрошенный торс, отрубленная голова, две руки, две ноги, которые отправят в четыре стороны для морального наставления, политического убеждения и в острастку другим.

В этот момент из «Театра» неподалеку раздался громкий рев публики. Должно быть, Аллен вышел на сцену в роли Тамерлана. Тогда он принадлежал Бербиджу, – как только он женится на мисс Хенслоу, все сразу изменится. Но на следующие два часа «Театр» принадлежал каре Господней, Тамерлану. «Набей потуже кошелек, Уилл, – советовал мне внутренний голос, – любая труппа хороша, лишь бы она ставила твои пьесы – плевки финсберийских зрителей превращаются в серебро в Саутуарке. Набей потуже кошелек». Еще один раскат аплодисментов – и чернь побрела мимо моих окон, пьяно покачиваясь и что-то хрипло напевая. Судя по голосам, они перебрали выпивки, не попали на представление и были вне себя от ярости. Кто-то крикнул: «К черту Тамерлана!» Потом тон изменился: «К черту испанцев!», и остальные подхватили скандирование.

Крики замерли вдалеке. Я снова закрыл глаза. В голове у меня все закружилось. Тарлтон, Хартли, Джеки Вотролье, Марло, Тамерлан, Армада, пьяная толпа, к чертям папу, к чертям герцога Парму, да здравствует королева! Я смел рукавом крошки со стола, окунул перо в чернильницу и помедлил над листом бумаги. Оно не капнуло, и я знал, что это будет хорошее перо, без клякс. Превосходно! Я точно знал, что писать. Обнаженная ножка музы мелькнула передо мной, и на меня снизошло сильное желание, внезапное и сладкое, как Элизиум Марло, и обжигающее, как его же Преисподняя. Оно было сродни похоти. Уличный сброд внизу, полный слепой ярости и национальной гордости за своего английского льва, – в Лондоне чернь была необузданной силой. Еще не существовало театра для выражения ее воли. Она нуждалась в сцене. Ей нужно было видеть на ней себя. Ей нужны были зеркало и летописец ее жизни. Будущее было с нею.

Так выгляни ж в окно, Уилл, посмотри, что ты там видишь. Твоя сцена – королевство, актеры – принцы, зрители – монархи. Пиши с оглядкой на улицу, пиши с оглядкой на Холиншеда. Читай и слушай. К черту Тамерлана! К черту испанцев! К черту Францию! Да здравствует Англия! Пусть она здравствует во веки вечные. Именно так. Ответ на пьесы Марло звенел у меня в ушах. Это был гул национального театра, это был старый добрый Генрих VI, кровавая бойня, катастрофа гражданских войн роз, Англия, которая катится в пропасть. Во главе нее стоит кучка головотяпов и безжалостных убийц, сотни мужественных англичан идут на смерть, как на праздник, и гибнут, как скот, – лишь в нескольких поколениях до меня. Они остались лежать под небом Франции или превратились в английскую глину. И вот на этих костях я и воздвигну свои театральные подмостки.

Я набросал большую часть «Генриха» в тот год, когда испанцы, усмиренные и вне себя от ярости от разгрома Армады, планировали еще одно нашествие, на этот раз из французской Бретани. Более подходящего момента трудно было желать. Да и кто такой Тамерлан? Какой-то военачальник из Скифии. И что Скифия по сравнению с английской национальной гордостью? Я видел ее в Холиншеде и в Генрихе, я слышал ее на улицах, и она мгновенно оформилась у меня в голове. Мне все стало ясно, и не хотелось медлить и упустить шанс ответить волшебнику Марло, недавно прибывшему из Кентербери, чародею «Розы».

В «Генрихе VI» я нарисовал зловещее, но пышное зрелище, набор занимательных глянцевых картин, галерею портретов для неискушенных. Над Лондоном взошла моя звезда. Говорили, что я воскресил мертвых, что заставил храбреца Тальбота ^[117] вновь истекать кровью. Даже Нэш выступил в мою защиту, и его едкие чернила превратились в молоко и мед. Сам Тальбот, писал он, был бы счастлив узнать, что его древние кости вновь орошаются патриотическими слезами десяти тысяч воодушевленных зрителей.

Я впервые отведал вкус похвал. Это было время публики, и я дал ей шанс высказаться на сцене. «Генрих VI» потряс зрителей до глубины души. Стоящие у сцены смотрели раскрыв рты, потому что на сцене они видели самих себя. Они гляделись в говорящее зеркало и слышали собственные голоса, мастерски подражающие Джеку Кэйду и ему подобным. Голоса принадлежали подвыпившей толпе на улице, и ей это было лестно.

Первый удар по могучему Марло я нанес пьесой «Генрих VI», вышедшей под названием «Первая часть войны между двумя знаменитыми домами Йорков и Ланкастеров». Она ознаменовала новую эпоху в жизни театра. Премьера прошла в «Розе» при громадном стечении народа, и сборы от представлений полились золотым потоком. Конец зимы 92-го года стал для Филиппа Хенслоу временем успеха, а не зимой тревоги нашей.

Но когда «Генриха» увидел Роберт Грин ^[118], он захандрил. «Генрих» был больше, чем какая-то зимняя сказка. В то время у Грина были беды посерьезнее, чем хандра. Печень и почки его уже разложились, и остальное органы были на подходе. Теперь, когда его уже двадцать пять лет как нет в живых, я буду милостивым к падшему врагу. Позволим же ему еще раз пережить краткий час славы, чтобы его злобный призрак наконец-то покинул сцену и дал возможность моему сказать свое слово.