Танго втроём. Неудобная любовь - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Дремова cтр.№ 24

Вспениваясь, струи фонтанов тянули свои белые бурлящие кисти к васильковой сини сентябрьского неба, в котором, раскачиваясь на длинных кручёных нитях, танцевали грозди разноцветных подвижных шаров. Допив бутылочку с кефиром, разморённый жарой, Мишуня давно спал в коляске, и, свесив вихрастую головку в панамке на сторону, видел седьмые сны, а Анфиса, восхищённо глядя по сторонам, рассказывала деревенские новости, до которых Любаше не было никакого дела, и никак не могла или не хотела добраться до того, что действительно интересовало дочь.

— Мороженое! Кому мороженое?

Поправляя белоснежный накрахмаленный фартук, степенная раздобревшая продавщица неспешно толкала впереди себя коляску с прозрачной пластмассовой крышкой и, поглядывая по сторонам, то и дело поправляла под чепцом на затылке сложенный забавной фигой жидкий пучок крашенных перекисью волос. Сожжённые перманентом, сечёные хвостики начёса торчали неподатливой спутанной паклей, даже при ближайшем рассмотрении напоминавшей потёртую щетину хозяйственной щётки.

Цепляясь за блестящие шпили выбеленных павильонов, мелодия кружилась над центральной площадью и, отражаясь эхом от самых дальних уголков, возвращалась обратно диссонансным разноголосьем.

— Забыла тебе рассказать, по весне Васильевы, те, что у самой остановки жили, помнишь, надумали строить баню, всё посчитали, даже брус на двор завезли, а в июне Павел взял да и умер, — произнося последнее слово, Анфиса понизила голос и оторвала взгляд от поющего динамика на фонарном столбе.

Прямая, смуглая, такая же складная и видная, как дочь, Анфиса выглядела намного моложе своих сорока восьми, и, если особенно не присматриваться, издалека их можно было принять за сестёр с разницей в несколько лет. Светло-карие, с золотисто-янтарным оттенком глаза Шелестовой-старшей были чуть уже и длиннее и, лишённые дерзкой кошачьей прозелени, казались добрее и мягче Любиных.

— Умер? Кто умер? — уйдя в свои мысли, Люба не расслышала последней фразы матери и теперь, под её пристальным взглядом, ощущала себя не очень уютно.

— Значит, баня Васильевых тебя интересует ровно столько же, сколько трактор Николая, — неожиданно подвела итог Анфиса и, усмехнувшись одними глазами, посмотрела в лицо дочери. — Ты бы не юлила, а сказала прямо, о чём говорить, а то только тратим время попусту. У меня вечером электричка, а мы с тобой так ни о чём толком и не поговорили, ходим всё вокруг да около, словно чужие.

— Ты о нём что-нибудь знаешь? — не называя имени Кирилла, словно боясь обжечь об него язык, с трудом выговорила Люба.

— После поминок они сразу же уехали, первым утренним автобусом, — словно долго сдерживаемые плотиной, слова Анфисы полились частым дождём, — а недели через три Кирилл вернулся, но уже один, без Марьи. Он тогда как с ума сошёл. Не заходя к матери, явился к нам в дом и стал требовать, чтобы мы сказали, где ты, а мы в то время и сами ничего не знали, — будто оправдываясь, развела руками Анфиса. — Он умолял, стоял на коленях, говорил, что обошёл все роддома Москвы, только всё напрасно. — Прикрыв глаза, Анфиса на какое-то время замолчала, видимо, вспоминая события полуторагодовалой давности. — Потом они приезжали ещё несколько раз, но всегда по отдельности, Марья навещала своих, а Кирилл прямо с остановки шёл к нам и только потом к Анне.

— Значит, он меня не забыл? — Глаза Любы победно вспыхнули, но она тут же притушила их блеск.

— Он женатый человек, деточка, — с болью проговорила Анфиса, — и потом… говорят… Марья ждёт ребёнка.

— Говорят, кур доят, — полыхнула глазами Шелестова, и её лицо покрылось бледностью. — Жена — не стенка, будет ли ещё у Марьи ребёночек, нет ли, время покажет, а у нас с Кирюшкой сын растёт, так что у меня на него больше прав, чем у неё.

— Так Кирюшка сказал правду, тогда, на поминках? — Остановившись на месте, Анфиса широко раскрыла глаза, но тут же, недоверчиво усмехнувшись, коротко выдохнула: — Ты, девка, говори, да не заговаривайся, могла бы родной матери голову не морочить, — с обидой выговорила она. — Стал бы Крамской тебе за красивые глаза квартиру делать да деньгами обеспечивать, кабы был ни при чём!

— Если бы мог — не стал, — жёстко отчеканила Люба, и её взгляд в один миг сделался колючим и злым. — Он изворачивался, как уж, до последней минуты. А потом, когда понял, что я не отступлюсь, испугался огласки и пошёл на попятный: отыскал какого-то детдомовского паренька, погибшего в приграничной с Китаем заварушке, объявил, что я — невеста погибшего, чуть ли не жена, и что Мишаня — сын этого мальчика. — Зелёные глаза Любани сложились в две узкие злые щели. — И волки сыты, и овцы целы, а говорят, так не бывает!

— Зачем же ты согласилась? — не веря своим ушам, проговорила потрясённая Анфиса. — Ведь теперь Мишенька всю свою жизнь будет носить имя человека, который не имеет к нему никакого отношения!

— А у меня был выбор? — огрызнулась Любаня. — Московские квартиры на дороге не валяются, да и прочерк в графе «отец» не лучше чужой фамилии.

— Значит, всё-таки дотянулась Наталья до твоего горла? — горестно подытожила Анфиса, и уголки её губ глубоко вдавились в кожу.

— Не спеши, мама, крест на мне ставить, на чьё горло наступила Крамская, покажет время, она свой ход сделала, а значит, следующий — мой.

* * *

— Ниночка, смотри, чтобы пирожки не подгорели, ты же знаешь, Михаил Викторович не любит, когда снизу корка. — Размякнув, словно подтаявшее масло, Крамская прикрыла глаза и, вальяжно откинув голову на гобеленовую обивку модного кресла, с удовольствием отдалась в руки маникюрши.

Слава богу, неприятности с прислугой окончились: своевременно перейдя в мир иной, мама Ниночки оказала любезность многим: и не только дочери, последние полгода буквально разрывавшейся на части между тремя домами, но в первую очередь и себе самой. На самом деле, закруглиться со своим полунищенским существованием этой особе следовало бы гораздо раньше: что за удовольствие, вечно считать гроши и видеть свою единственную дочь в прислугах? Сочувственно причмокнув, Крамская прислушалась к звукам на кухне: бедная Ниночка, уже сорок, дожила практически до седых волос, не за горами старость, а у неё из-за больной матери — никакой личной жизни.

В свои сорок пять Наталья Юрьевна старухой себя отнюдь не ощущала и о старости думать не спешила: возраст женщины измеряется не датой её рождения и даже не состоянием души, хотя и это тоже немаловажно. Мерилом достоинств женщины является её кошелёк, это он открывает перед ней двери в любое общество и очерчивает круг её возможностей.

Женщина просто обязана быть интересной, но смазливая молоденькая мордашка — отнюдь не залог жизненного успеха. Молодость быстротечна, и никакое обаяние не продержится долго, если изо дня в день тебя окружают лишь тарелки в раковине с немытой посудой и тазы с чужим грязным бельём. Обаяние — это не черты внешности, это внутренняя уверенность в завтрашнем дне, возможность поступать по-своему и любить себя такой, какая ты есть.