Инстинкт заключенного. Очерки тюремной психологии - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Гернет cтр.№ 8

Вместе с тревогой ожидания писем у заключенных пробуждается и злоба против тюремной администрации. Они обвиняют ее, и очень часто с полным основанием, в канцелярской волоките, в неаккуратной передаче уже полученных писем, в накоплении их, чтобы накопилось их побольше, процензуровывать их все сразу. Нередко все тревоги и опасения узника, не получающего письма, кончаются вручением ему нескольких штук их, накопившихся за те недели, которые узник, провел в мучительных волнениях. У Александрова можно найти признание в настоящем чувстве мести, которое он питал к прокуратуре и тюремной администрации за эту задержку писем. Он строил даже планы мести им.

Тюрьма на каждое письмо в нее и из нее накладывает свою особую печать в буквальном и переносном смысле слова. Без разрешительного штемпеля тюремной цензуры ни один заключенный принадлежит ли он к категории подследственных или осужденных не может ни получать, ни отправлять писем. Но если такая цензура может быть оправдана по отношению к категории тех подследственных, которые дают основание подозревать, что они своею перепискою создают затруднения для раскрытия истины, то по отношению к осужденным такая цензура теряет всякие разумные основания. Так называемое «тюрьмоведение», конечно, сочтет еретической самую постановку вопроса о вреде тюремной цензуры для переписки осужденных. В тюрьму «сажают» для того, чтобы преступник был отрезан от общества. Переписка яге с кем угодно и о чем угодно, как на свободе, была бы отрицанием тюрьмы: заключенный узнавал бы не только о жизни родной семьи, но и общества. Путем свободной переписки он мог бы подготовить свое бегство из тюрьмы. Что касается возможности облегчения побегов, то для борьбы с ними надо искать средства в бдительности внутренней и наружной стражи и прежде всего в уничтожении тех характерных черт тюремного заключения, которые специально рассчитаны на причинение арестанту всяких лишений, страданий, унижения его личности. Наивно думать, что цензура тюремной переписки могущественное средство в борьбе с тюремными побегами. Громадная масса заключенных способна лишь на совершенно безобидную и совсем безопасную переписку. Между тем, из опасения возможного вреда такой переписки создаются ограничительные правила, давящие своею тяжестью без разбора всех и каждого и притом не только самих заключенных, но и тех, кто не хочет порывать с ними связей. Мерилом ограничения переписки, по-нашему мнению, может быть один момент опасность общения, подготовляемого преступления. Для борьбы с такою опасностью ограничения переписки допустимы лишь в тех пределах, в каких допускает их общий закон и для граждан, находящихся на свободе. Проводя и здесь наш взгляд на места лишения свободы, как на социальные клиники, мы говорим: если есть больные, непосредственное личное общение с которыми грозит заражением, и передача от которых возможна лишь после надлежащей дезинфекции, то это не вызывает необходимости запрета общения со всяким заболевшим и дезинфекции во всех случаях. Точно такое наличие опасности общения того или другого преступника с другими лицами не оправдывает существующих ограничений общения заключенных, в том числе и тюремной цензуры.

Тюремная цензура накладывает свою печать, говорили мы, не только в буквальном, но и в переносном смысле слова. В сущности, содержание тюремных писем в основных его чертах всегда одинаково, постоянно одно и то же. Степень развития арестанта, его социальное положение, общественные настроения и симпатии стираются запретом писать о чем бы то ни было, кроме чисто личных переживаний и семейных событий. Как бы ни были развиты общественные инстинкты у заключенного, как бы ни было велико его участие в политической и общественной жизни до его ареста, он должен забыть в тюрьме, что он не только член своей семьи, но и член общества. Это должны забыть и его близкие. По требованию, лишенному всякого смысла, запрещается в иностранных тюрьмах касаться в переписке политических и общественных вопросов даже в такой форме и в такой степени, в какой они беспрепятственно обсуждаются за стенами тюрьмы.

В сущности, между письмами шлиссельбуржца Морозова, коммунистов Карла Либкнехта, Розы Люксембург, других политических заключенных и общеуголовных арестантов нет глубокого различия. Если бы под этими письмами из тюрьмы не стояли эти громкие имена революционных деятелей, мы не догадались бы, что они писаны рукою тех, для кого политическая борьба выше всего, на самом первом плане, отодвигая далеко назад заботы о любимой семье, о собственной жизни. Между тем, читая эти письма интимного содержания с воспоминаниями событий семейного характера, с рассказыванием виденных снов, с изложением впечатлений от прочитанных в одиночной камере книг, думаешь, что авторы их самые обыденные обыватели, для которых, кроме уюта семейных радостей, ничего не существует на свете и ничего не надо.

Но вследствие необходимости ограничивать содержание писем почти исключительно семейными интересами, интимною жизнью, тюремная цензура становилась невыносимо тяжелою не только для тех, кто не мог касаться общественных вопросов, но и для массы арестантов.

Тяжело, неприятно, иногда, может быть, даже как-то стыдно посвящать в эту интимную жизнь тюремного стражника, присутствующего при свидании, или тюремного цензора, перечитывающего строки, предназначенные для тех, кто дорог, перед которым нет тайн. В нашей анкете, розданной заключенным, стоял вопрос: «Какие изменения в существующие правила переписки заключенных надо внести по вашему мнению?». В ответах на этот вопрос нет разногласий. Так, один из заключенных, очевидно, очень нуждающийся, так как он предлагает освободить письма в тюрьмы от оплаты марками («не хватает денег»), пишет: «В некоторых письмах, посылаемых семейному человеку, есть такие новости, чисто семейного характера, которых он никому и никогда ни за что не сказал бы. А здесь придет письмо в контору, разрывается и читается. Вот это считаю недостатком». Другой отвечает: «Не ограничивать срок и количество пересылаемых писем и как можно бережно и гуманно относиться к тайне писем». Третий заявляет: «Главное зло, конечно, тюремная цензура. Если нельзя ее избежать, то надо это так обставлять, чтобы заключенный почувствовал возможно меньше, что все его интимные мелочи выворачиваются наружу и подчас даже грубо». Шлиссельбуржец Морозов, получивший после 10 лет молчания право посылать по два письма в год, уже в третьем письме писал своей матери: «Хотелось бы поговорить с вами, дорогая, так, как можно говорить только с самым близким человеком, для которого открыт каждый уголок души. Не все скажешь при людях, что говорится наедине дорогому и любящему тебя существу, и не всякий может писать открыто так, как он мог бы разговаривать в тесном семейном кругу».

Но, несмотря на тягость сознания, что чужой человек становится свидетелем семейных отношений и посвящается далее в тайны внутренних перетряхиваний интимного характера, свидания и письма несут с собою радость. Говоря словами одного из заключенных, отвечавших на нашу анкету, радостно получить не только приятное, но и тяжелое письмо, узнать скорбную весть. Конечно, этими словами наш корреспондент хотел оказать, что неизвестность, порождаемая долгим молчанием и отсутствием, слишком тягостна, и письмо хотя бы и с худыми вестями разряжает напряженность ожидания. В имеющихся у нас копиях арестантских писем мы, например, читаем: «Сказали друг другу по нескольку слов, хотя под контролем, но все-таки устных, реальных, не бумажных слов, и на душе стало легко, легко». В другом письме заключенный поясняет своему корреспонденту: «Всякая весточка, которая приходит извне, с той стороны этих давящих стен, делает праздник, и на душе становится легче». В нашей коллекции тюремных стихотворений имеется несколько таких, которые воспевают радость получения письма. Кстати, отметим, что в переписке тюрьмы со свободой имеется бросающаяся в глаза особенность: тюрьма пишет свои письма на свободу нередко в стихотворной форме, свобода отвечает всегда в прозе. Нам приходилось уже отмечать, что римская поговорка: «Поэтами не делаются, а родятся» по отношению к тюрьме неприложима: тюрьма превращает арестантов сплошь и рядом в «поэтов».