Инстинкт заключенного. Очерки тюремной психологии - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Гернет cтр.№ 17

Полною противоположностью этой работе мозга, которая создается процессом самонаблюдения, является развитие в стенах тюрьмы мечтательности. Самонаблюдение кропотливо. Оно медлительною и тяжелою стопою следует за тягучею жизнью узника, с которою оно как будто сковано крепкою цепью. Оно копается в анализе тюремных переживаний, не переступая порога камеры или границу дворика для прогулок. Наоборот, мечты узника свободны. Они совершают свой беспредельный полет, уносят узника далеко за стены его острога и не знают никакой границы.

Развитие фантазии в тюрьме неизбежно уже потому, что там утрачивается мерка для восприятия степени реальности, для разграничения действительности от воспоминаний и фантазии (Радбрух).

Самонаблюдение достояние немногих, а мечтательность общий удел заключенных вне всякой зависимости от их развития. Достоевский говорит, что все арестанты мечтатели, хотя и скрывают это.

Специально тюрьмою навеянное содержание мечты фантастические планы побегов. Кажется, от такой мечты не избавлен ни один заключенный. Даже узники Шлиссельбургской крепости, отрезанные от всего мира, осужденные «вечники», запертые в тюрьме за несколькими стенами на острове, и те мечтали о побегах, которых никогда не знала история твердыни оплота самодержавия. Новорусский фантазировал, как спасители подплывут к острову в подводной лодке, одетые в водолазные костюмы, как они пророют туннель под стены крепости и выведут оттуда всех заключенных. Также и Гершуни признается, что его постоянно одолевали самые фантастические мысли о побеге. По словам Достоевского из сотни арестантов один бежит, а 99 мечтают о побеге. Мечта о побеге особенно развивается весною, когда властно зовет к себе, говоря языком заключенных, «генерал Кукушкин». «Тяжелы кандалы в ту пору: в тепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всею душою, всем существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силою природу, еще тяжелее становится запертая тюрьма, конвой и чудная воля» ^[43]. Также Мелынин оказывался не в силах отрешиться «от общей арестантской склонности мечтать о побеге» ^[44]. Сами заключенные Шелаевского рудника говорили о себе: у арестантов на плечах три головы и в каждой из них сидят три думки: воля-вольная, тайга-матушка и Байкал-батюшка.

Сколько поколений политических борцов, мечтавших, что двери их тюрем будут разбиты восставшим народом, умерли внутри этих стен, не дождавшись желанного дня, или вышли оттуда лишь в год, месяц и день, точно определенный в приговоре. Впрочем, некоторые удавшиеся побеги были совершены в такой сказочной обстановке, что стиралась грань между вымыслом и действительностью ^[45].

К сожалению, мы не знаем ближайшим образом содержания мечтаний узников. По словам Гершуни, их предметом бывает преимущественно то время, которое наступит после отбытия срока наказания ^[46]. Фроленко, лишенный всякого общения и всяких книг, припоминал прочитанное из Спенсера, Соловьева и все, что «помнилось, давало богатый материал и для мысли и для фантазии. Много дней провел в разных заоблачных мечтаниях». Александров, которому прокуратура задерживала передачу писем от родных, тешил себя мечтою о жестокой мести, «на какую только способен человек».

Надо думать, что мечты о побеге, о свободе, о мести вообще играют не малую роль в области тюремной фантазии. Но как ни скудны наши сведения о содержании мечтаний, несомненно, развитие мечтательности стоит в связи со скудостью получаемых впечатлений и исчерпанием запаса воспоминаний.

С течением времени эта жизнь в мире грез настолько захватывает узника, что наиболее чуткие из них не дожидаются наступления такого момента, когда можно сказать, что «уже обо всем на свете перемечтал» (Александров. С. 85), что «фантазия иссякла» ^[47]. Наступает момент, когда и фантазия в тюрьме становится однообразной, «начиная повторять одни и те же образы». (Фроленко. С. 8).

Наиболее чуткие начинают бояться свободных полетов на крыльях фантазии за стены тюрьмы: мечта в тюрьме тот же гашиш, морфий, опиум. Унося в заоблачные сферы, она так отрывает узника от мира действительности, что он начинает бояться за свой рассудок. Вот почему он вступает в борьбу с нею. Борьба эта не легкая: мечта в тюрьме кажется ему непоборимою», но он напрягает все усилия, чтобы спуститься с облаков в мир действительности и отойти от «грани бездны», к которой приводит его болезненное развитие мечтательности.

Впрочем, борьба узника с мечтательностью ведется им не без колебаний. Даже те, которые объявляют ей «беспощадную» войну «испытанными на деле средствами», сознаются, что их охватывало желание отдаться мечте и таким образом убить тюремное время. Кажется, полной победы здесь не бывает, и заключенный с удовольствием отмечает, если фантастические мечты становятся более редкими гостьями его камеры ^[48].

Бороться с мечтательностью тем труднее, чем более она развита. Особенно трудна эта борьба, когда мечтательность достигла степени болезненного развития. Мечта тогда способна давать большие радости, даже наслаждение, разрушая стены тюрьмы и достигая той степени, когда становится как будто все возможным. Так, напр., один из авторов тюремных воспоминаний рассказывает, что, мечтая о свидании с любимою девушкою, он, по желанию, мог вызвать образ этой девушки, усаживал ее рядом с собою на койке, слышал шелест ее платья, ее речь ^[49].

Таким образом, в жизни предающегося мечтам арестанта может наступить момент, когда его жизнь превращается в одно сплошное фантазирование.

При отсутствии внешних впечатлений заключенный может оказаться совершенно «беззащитным против своих мыслей и то бросаться от одной из них к другой, то приковываться к какой-нибудь одной из них не по своей воле» (Радбрух). Можно было бы привести немало примеров, подтверждающих правильность этого, но ограничимся ссылкою на дневник Александрова. Находясь во власти одной мысли, «почему нет ему писем», он описывает свои старания прогнать от себя эту мысль, потому что слишком она его мучает. Но все оказывается напрасным. Мысль «сверлит» его мозг, ему кажется, что там, в мозгу, «кипит бешеная работа сверла». Просыпаясь, он уже боится: «неужели опять будет сверлить?» Старается собрать все силы и «держаться на чеку»: не допускать к себе мысли о неполучаемых письмах и гнать от себя черные предположения болезненной фантазии. Для этого он бьет себя побольнее кулаком, чтобы отвлечь себя физической болью. Или «искусственно» сосредоточивает мысль так, как это возможно лишь в тюрьме: вот стол его одиночной камеры. Из чего он сделан? Из дерева. Что такое дерево? В каком лесу был последний раз? С кем был? Оказывается: с тем, от кого он ждет писем. Тогда спешит сосредоточить мысль, вместо стола, на облаке, которое он видит из окошка своей камеры. Откуда, куда несется это облако? Не в ту ли сторону, откуда приходят письма? Так нет возможности отогнать от себя в скудной обстановке тюрьмы неприятную мысль ^[50]. Это мечущееся состояние заключенного так же близко к безумию, как противоположное ему состояние, когда заключенный погружается в приятную для тюремщиков апатию: сидит неподвижно за столом, лежит на койке, «не стучит», отказывается от прогулок, ничего не просит, никого не беспокоит и, по собственному признанию одного из таких заключенных, даже «ни о чем не думает, ни о чем не вспоминает» ^[51].