Девушка на качелях - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Адамс cтр.№ 68

– Пять фунтов.

– Шесть, – без промедления ответила миссис Росситер.

– Восемь фунтов, – сказала Карин.

Миссис Росситер, раздраженно цокнув языком, пробормотала:

– Вот дурища! Правильно торговаться не умеет, – и громко заявила: – Девять фунтов.

– Десять, – вежливо произнесла Карин.

Миссис Росситер восприняла это как личное оскорбление. Более того, ее настиг острый приступ аукционита, той самой неудержимой лихорадки, о которой я предупреждал Карин. Миссис Росситер жаждала во что бы то ни стало приобрести проклятые кастрюли. Я понятия не имел, что задумала Карин, и, честно сказать, испугался. Надо бы ее остановить, и чем скорее, тем лучше.

– Одиннадцать фунтов, – безапелляционно объявила миссис Росситер, словно бы говоря: «И хватит уже дурить, барышня».

Я поспешно двинулся к Карин, которая, сдерживая смех, парировала:

– Двадцать.

По толпе прошелестели смешки.

– Очаровательные кастрюльки, что верно, то верно, – сказал аукционист. – Ну что, миссис Росситер? Двадцать фунтов. Кто больше? Двадцать фунтов! Нет желающих? Продано милой барышне справа от меня.

– Откуда она взялась, дуреха эдакая? – спросила миссис Росситер спутницу. – Ей-богу, совсем спятила. И ведь не из местных будет. Я ее точно не припомню.

– Иностранная особа, – ответила спутница. – По говору слышно. Наверное, жена кого-нибудь из заезжих дельцов.

– Как же, жена! Скажешь тоже, – буркнула миссис Росситер.

Тут я не удержался: раз уж Карин решила сорить деньгами, то должен же я получить хоть какое-то удовольствие. Чуть подавшись вперед, я заявил:

– Между прочим, это моя жена. Не только красавица, но и умница.

Ждать ответа я не стал – миссис Росситер пришлось бы извиняться за грубость, что неблагоприятно отразилось бы на ее самочувствии. Да и вообще, у меня было дело поважнее. Аукционист объявил следующий лот – два электрических утюга и миксер («с шестицилиндровым двигателем, а, Сирил?»), – а я пробрался сквозь толпу к Карин, которая по-прежнему стояла у подпорки.

– Любимая, умоляю, остановись! Сколько ты уже потратила? И что еще ты купила?

Она с улыбкой привстала на цыпочки и прошептала мне на ухо:

– Это секрет. А если честно, то больше ничего. Только кастрюли.

– Ох, слава богу! Но зачем платить двадцать фунтов за то, что не стоит больше шести?

Помедлив в нерешительности, Карин ответила:

– Я… знаешь, Алан, мне… В общем, я все объясню, но не сейчас, а когда вернусь из Бристоля. Так будет лучше. Понимаешь, я очень хотела это купить, потому что… конечно, может быть, я и сглупила, но все-таки надеюсь, что нет.

– Ты о чем, любимая? – сердито уточнил я.

Меня снедало раздражение: день и так не задался, а тут еще и двадцать фунтов выброшено на ветер. В Булл-Бэнксе и без того хватало кастрюль. Внезапно я заметил, что Карин сильно побледнела, а на лбу выступила испарина. Видно, ее «накрыло», как выразился бы мистер Стайнберг. Тем временем Джо, подойдя к нам, с первого взгляда верно оценил ситуацию:

– Это шок, старина. Ей почему-то очень хотелось заполучить эти кастрюльки, и теперь она словно пять миль стремглав промчалась. Ну, мы-то хорошо знаем, как оно бывает. Давайте-ка выйдем на свежий воздух.

Не успел я ответить, как Карин пришла в себя:

– Не важно, о чем я, Алан. Сделай мне одолжение, подожди снаружи. Я расплачусь и попрошу, чтобы мою покупку запаковали.

– А зачем ее запаковывать?

– Так надо. Пожалуйста, подожди меня на лужайке. Я недолго.

Мы с Джо вышли из шатра. Спустя пять минут к нам присоединилась Карин с тремя неупакованными кастрюлями.

– Подержи-ка их, Алан. Я сейчас вернусь.

Немного погодя она появилась еще с двумя кастрюлями, соковыжималкой, шкатулкой для ниток и двумя небольшими пакетами.

– Ох, я так утомилась! А ведь ничего и не делала. Алан, ты принес бутерброды? Мне один, но большой-пребольшой. Ну что, вези меня в Суиндон. До свиданья, мистер Мэтьюсон. Рада была познакомиться. К нашей следующей встрече я буду лучше разбираться в фарфоре.

Я вел машину, и свет летнего дня постепенно возвращал мне ясность рассудка. Что значат какие-то двадцать фунтов и мелкий каприз в сравнении с огнем всевластной Карин? Я свернул на обочину, остановил машину, притянул к себе Карин и поцеловал.

– Милый Алан! А это за что?

– Тот, кто счастья миг лобзает, с солнцем ввек не угасает. – Я завел мотор, и машина тронулась с места.

– Как мило. Любимый, прошу тебя, сделай одолжение.

– Тебе и просить не надо.

– Забери все это домой. В конце концов, кастрюли и все остальное в хозяйстве пригодятся. А свертки я увезу в Бристоль. Ach, nein! – Она предостерегающе воздела палец, не давая мне возразить. – Я потом все объясню. Это уже Суиндон? А ты не знаешь, когда мой поезд?

В ожидании поезда мы сидели в кафе, где Карин, доев бутерброды, завершила трапезу двумя сладкими булочками, большой плиткой шоколада и посредственным вокзальным кофе.

– Ах, теперь все в полном порядке. А вот и поезд. Что ж, как сказал бы Ли Дюбос, «ну, берегите себя, вы все».

– Нет, он бы так не сказал, потому что «вы все» предполагает множественное число. Но я все равно себя поберегу. И обязательно позвоню тебе вечером. До свиданья, любимая.

Из-за отсутствия Карин во мне возник какой-то внутренний, на удивление неприятный надлом. Ни один из логических, резонных доводов – ни то, что мы с Карин разлучились лишь ненадолго, ни то, что ей всегда можно позвонить, а вдобавок за этот срок я успею сделать много нужного, полезного и даже приятного, как на работе, так и дома, – не мог развеять мое смятение. Время не поддавалось привычному измерению. Час не был часом; ночь не была ночью. Все обычные занятия – работа в саду, чтение, подготовка к деловым встречам – не доставляли мне ни малейшего удовольствия, и любые задачи, с которыми я всегда справлялся быстро и легко, превратились в обузу и тянулись бесконечно, как асфальтовая дорога под дождем. Я часто слышал, что некоторые, отойдя от дел, умирают от тоски и острого чувства собственной бесполезности, но лишь теперь осознал, каково это на самом деле. Без Карин я ощущал себя неприкаянным.

Среди писателей, композиторов и художников есть те, чьи работы, пусть даже не являя собой вершину совершенства, тем не менее обладают отчетливым и неповторимым стилем, а своеобычное мировоззрение автора способно в корне изменить чью-то жизнь. В таких случаях говорят, что автор «творит свой мир», но я полагаю, что подобный эффект вызван не столько стилем произведения, сколько выбором и расстановкой определенных акцентов. Некоторые аспекты реальности игнорируются или затушевываются, а другим придается чрезмерно важное значение, отличное от общепринятых взглядов. Шедевры величайших мастеров не производят на меня такого неизгладимого впечатления, возможно, потому, что их гений всеобъемлющ и мало что упускает из виду. Хотя меня глубоко затрагивает творчество и Шопена, и Чехова – бесспорных, признанных классиков, но самыми ошеломительными по воздействию я считаю таланты рангом пониже – Делиуса, Уолтера де ла Мара, Анри Руссо.