Министерство справедливости - читать онлайн книгу. Автор: Лев Гурский cтр.№ 11

— Опять вы за свое, — грустно сказал Юрий Борисович. — Я ведь уже объяснял: мы — не — киллеры! Вот! — Он похлопал себя по бокам пиджака, выдвинул и показал верхний ящик стола (я увидел блокнот, калькулятор и пакетик леденцов). — У меня и оружия-то нет… Поймите, я вам рассказываю как брату Льва Ильича — практически родному человеку. К тому же я отлично знаю, что уж вы трепаться не станете. Меньше всего вы желали бы афишировать свои способности. Вам хочется выглядеть самым обычным человеком.

— Я и есть обычный человек, — угрюмо заметил я. — С небольшой генетической аномалией.

— Пожалуйста, не прибедняйтесь, Роман Ильич, — строгим учительским голосом произнес Юрий Борисович. — Вы не обычный человек и никогда им не будете. Ваш дар — не просто аномалия. Таких людей во всем мире — считаные единицы. Если бы каждый человек на планете обладал вашими способностями, человечество бы давно погибло. Но если такие люди, как вы с братом, не будут рождаться совсем — человечество тоже обречено.

— Так уж обречено? Это ваша личная гипотеза? — Я включил иронию на полную мощность, однако мой собеседник с необыкновенной легкостью ее проигнорировал.

— Никакая это не гипотеза, а научный факт, — серьезным тоном ответил он. — Вы, как и ваш брат, отпираете дверь в прекрасное будущее. Природа ведь сама себя регулирует. Лев Ильич говорил мне, что когда в мире накапливается слишком много неотомщенного зла, мир начинает расшатываться. Тогда появляются особые люди. Они рождены именно для того, чтобы восстановить равновесие и вернуть этому миру устойчивость.

Устойчивость, о-хо-хо, мысленно повторил я. На Лубянке считали совсем наоборот. Изворотливый Левка как-то ускребся от конторы, зато мне от нее досталось по полной. Чтобы не свихнуться, я потом загнал глубоко-глубоко в память все воспоминания о том, как любознательные твари изучали меня на их седьмом подземном уровне. Но даже от воспоминаний о воспоминаниях меня подташнивало. Эти экспериментаторы скрывали морды за медицинскими масками и отирались на безопасном расстоянии. Догадывались, что поводок должен быть длинным — особенно после одного случая. Не зря же потом, вплоть до самой перестройки, меня отослали на Ямал — преподавать литературу деткам вахтовиков. Три человека в классе, до райцентра — сто километров на оленях. Только в девяностые я понял, отчего после опытов меня вообще не шлепнули как потенциальную угрозу. Не потому, что гуманисты. Наверху знали, что американцы тоже ведут учет таким людям. Ну и попридержали меня в загашнике — на случай ответного удара по врагу.

— Так что скажете, Роман Ильич? — прервал мои мысли хозяин кабинета. — Как вам идея поработать в нашем департаменте? Вы определились или дать вам еще время подумать?

— Нет-нет, — любезно ответил я. — Чего зря тратить время? Мне уже всё ясно.

— И?..

Я пригладил рукой бороду, вежливо улыбнулся и раскрыл рот, чтобы интеллигентным образом, без экстремизма послать далеко-далеко Юрия Борисовича и всё его справедливое министерство. Это был бы правильный и логичный поступок. Новая Россия нравилась мне куда больше, чем прежняя, но это еще не повод, чтобы взять на себя чужой геморрой. Сейчас вот вернусь в клинику и, может, сумею выпросить запеканку взамен утраченной.

— Ваше предложение крайне заманчиво, — сказал я, тщательно подбирая слова. — Спасение мира, командировочные, соцпакет. Много всего и сразу. И тем не менее… Я согласен.

Юрий Борисович, слушавший меня с напряженным лицом, начал радостно привставать с места — то ли чтобы пожать мне руку, то ли чтобы заключить в отеческие объятья.

— Рано радуетесь! — Я поспешно отодвинулся от стола вместе с креслом. — Не факт, что у меня получится или моего терпения хватит надолго. Я попробую. А там видно будет.

Люблю совершать неправильные поступки — чем неправильней, тем они слаще. Вряд ли бы я поддался на уговоры. Справедливость я ценю, но пользоваться ею и бороться за нее — два разных хобби. Ту дипломную по «Дубровскому» я сочинил за три ночи в состоянии глубокого похмелья; сам не помню, чего я там напридумывал. И все же пора признаться: психбольница мне изрядно осточертела. Перемена занятий — лучший отдых. А главное — весы в голове должны время от времени работать. Иначе они элементарно заржавеют…

Вот только себе-то не ври, Рома, мысленно сказал я. Главная причина в другом. Будь Левка жив, он бы меня и близко не подпустил к работе, которую наверняка считал только своей — и ничьей другой. Но теперь спрашивать некого. Я, клоп, кот в пальто и даже заусенец, отныне за старшего. И ты, Левочка, ничего с этим поделать не сможешь.

Император был похож на обиженного ребенка, которого покидала любимая игрушка.

Пока я расхаживал по углам своей палаты, собирая в чемодан вещи, его величество таскался за мной с пачкой разнокалиберных бумажных листков в руках и ныл о том, что не подобает бросать царя на очень важном этапе его государственной деятельности.

Речь шла о затяжной переписке Петруши с учреждениями и инстанциями северной столицы. При всем безумии он был достаточно вменяем, чтобы осознавать: клянчить бесполезно, ему не вернут не только Зимний дворец, но даже императорский ботик. Так что в качестве программы-минимум царь строчил письма, требуя хотя бы надлежащего ухода за реликвиями — от атлантов Эрмитажа до двухголового теленка в Кунсткамере.

Еще недавно переписка шла кое-как, а едва очередная инстанция догадывалась о том, что адресат сидит в психбольнице, реагировать на него переставали. После 4 декабря, однако, ситуация изменилось к лучшему. Особенно царь нахваливал мне нового питерского губернатора Бориса Грушницкого — бывшего депутата Законодательного собрания от оппозиции. Как и подобает настоящему демократу, Борис Елизарович трепетно относился к письмам трудящихся. Поэтому на каждый запрос «гражданина П. Романова» он отвечал в установленные сроки, обещая разобраться. Петруша подшивал очередное письмо в папку и тотчас же начинал строчить ответ на ответ, втягивая Смольный в нескончаемую бумажную круговерть. У старшей медсестры царь выпросил дополнительный шкафчик, где хранил свою переписку и чистые конверты — на них уходила треть его пенсии.

К новой орфографии Петруша относился с легким отвращением и все-таки был вынужден ею пользоваться. Временами, однако, он терял бдительность. Тогда у него проскальзывали яти и еры, устранять которые следовало мне. Теперь император оставался без корректора.

— Возможно, я не приживусь на новом месте и вернусь обратно, — обнадежил я царя. — Считай, что ты отпустил меня на вакации — согласно Кодексу законов о труде. В случае форс-мажора сразу звони. Номер записал? Разберешься, на какие кнопки нажимать?

По пути в клинику я попросил Сергея Петровича притормозить у первого же салона связи, где купил две симки и две дешевые «нокии» — одну для себя, другую для Петруши. Хотя пациентам не разрешали пользоваться мобильниками, император был вне подозрений.

— Уж не маленький, как-нибудь смекну, — сварливо откликнулся царь. — Хоть мне и досадно, что чухонцы, прежде дикие, в тонких ремеслах стали искуснее русских, а в землях битых свеев ныне порядка больше, чем в святом граде имени меня. В Питере, я слышал, всё гниет и рассыпается. Нева воняет. Мосты ржавеют. Гранит крошится. Адмиралтейство загажено судейскими крысами. Даже птицы — бакланы, Ромыч, бакланы! — пробивают купола с одного клевка. Для того ли я возводил новую столицу на болотах?