Поскольку я живу - читать онлайн книгу. Автор: Марина Светлая cтр.№ 69

Глядя на мелькающие кадры, Таня медленно закрывала крышку ноутбука. В ушах свистело, и она уже совсем не слышала слов, произносимых ведущей. В ее голове Дима раз за разом повторял: «Впереди еще много всего».

Впереди – там, где его не будет.

Там, где Поля все же нашла Ивана.

И рассвет

Изрежет ножом печаль.

И польется горячая

Алая горькая кровь.

Звезды встретят смерть,

С восторгом вглядевшись вдаль

Там, где мы, новобрачные,

Земную отыщем юдоль.

Голос Мироша лился по залу театра Соломеи Крушельницкой, отражаясь от стен и сходясь в единой точке у каждого – под солнечным сплетением, заставлявшем чувствовать.

Единственным человеком, чувствовать не желающим, здесь, среди этих людей была Полина. Собачонка на коротком поводке, который надела на себя сама и который не имела надежды хоть когда-нибудь снять. Смирилась. Теперь уже смирилась, бесконечно устав бороться – и за, и против.

Потому разрешала себе просто смотреть. Из ложи второго яруса – на Ивана, высвеченного лучами софитов. И странным образом отмечать, что впервые видит зал со стороны зрителей. А ведь ей приходилось несколько раз играть на сцене и этого театра.

Сколько их было, тех театров, где самой себе она казалась более настоящей, чем в жизни.

Странно.

Контракт, который Полина Штофель заключила под проект с «Метой», не предусматривал тура в поддержку нового альбома – здесь с ее партиями справлялся один Комогоров, они возили с собой только недостающие инструменты с прилагающимися к ним музыкантами. За ней оставался лишь единственный заключительный концерт в столице в полном составе всей симфонической части. Наверное, так дешевле. А может быть, элемент интриги об их романе – специально для СМИ, заглатывающих любую наживку, даже тухлую. Их фотографий в сети было валом. Не только из промо-фотосессии, но и из студий. Со всех афиш на Полину глядело ее собственное лицо возле Ивана. И про себя она отстраненно отмечала, что они по-прежнему хорошо смотрятся рядом. Она выглядела иначе, чем со Штофелем. Может быть, потому что любила. Все еще.

Реклама шла полным ходом. Клипы, отснятые в Берлине, мелькали на музыкальных каналах в прайм-тайм с завидной регулярностью. Ванькин мир затянул, как в воронку, но у нее была своя дверца, в которую удалось выйти – контракт. Один, последний, концерт. Все. Ее цель дожить. И пережить. И жить дальше.

Замерев в ожидании, дни она проводила в собственной квартире, твердя, что сейчас – настоящий отпуск. Когда еще получится? У окна смотрела на Днепр и заставляла себя радоваться, что не трясется в вагоне в очередной поездке.

Но ей, выросшей у моря, река никогда не могла его заменить. Как ни убеждай, как ни заставляй.

Похожими здесь были только одинокие чайки, кричащие, разрывая душу. До тех пор, пока она не сорвалась во Львов на этот концерт, чтобы сидеть теперь в зале среди восторженной толпы, замирать от звуков гитары и голоса. И гнать от себя воспоминания о почти сорванной записи, воплях Марины, переезде в другую гостиницу. И болезненном ощущении разочарования, с которым она научилась справляться, пока оно не накатывало с новой силой.

Пусть так. Пусть музыка, идущая из-под его мозолистых пальцев, лечит хотя бы здесь. Хотя бы немного. Пусть остается живым только его окрепший голос. Такой, как она помнила, и несравнимо другой. Пусть он, глядя сейчас в зал и не видя ее лица, заставляет болезненно сжиматься то место под солнечным сплетением, откуда идут все чувства, просто произнося под акустическую гитару:

А небу дай повод –

Оно верит в знамя и в крест.

И кто впереди –

тому перед ним отвечать.

Твоя улыбка – резон, чтобы я воскрес.

Но чтобы воскреснуть, положено умирать.

* * *

- Еще по пиву – и по номерам, - пробурчал Фурсов, комната которого оказалась местом сходки после концерта. Они традиционно отмечали, правда, в последнее время алкоголя в этих пиршествах становилось все меньше, а отоспаться хотелось все больше. Но разойтись совсем сразу – тоже никому не улыбалось. В прежние времена они и до утра просиживали вместе, чаще в каком-нибудь баре. А сейчас – проект высосал все силы. Хватало только на то, чтобы выпить по бутылке пива и разбредаться к себе, в места уединения и тишины.

- Это Владушка в Скайп к Пиранье рвется, - рассмеялся Мирош, отсалютовав полупустой бутылкой остальным.

- Владушка сам разберется, куда он рвется, - огрызнулся Влад. – Что это за выходка была с гитарой? Распугал наших симфонических лепреконов. Они не привыкли.

- Экспромт, - улыбнулся Ванька.

«Экспромт», - отозвался он сам пять лет назад, глядя на полупрофиль собственной персональной Зориной на фоне замызганного окошка вагона в начале того неповторимого лета, когда они были почти что вместе. Теперь у него совсем другие экспромты. Легкость ушла, как если бы ее и не существовало. Он уже не помнил легкости. Да они и были тогда совсем другими людьми. И любили совсем иначе.

Ванька сделал глоток из бутылки. И мысленно пожалел о том, что здесь и не закурить – сработает чертова пожарная автоматика.

- Вообще, мне понравилось, - подал голос Тарас. – Вышло так… с душой. Можешь запомнить фишку на будущее, делать иногда. Ну, когда решишь, что дальше.

- Я бы вообще записал эту тему просто с гитарой, без инструментов, - согласился с ним ударник.

- Если бы еще горло не болело… - пожал Ванька плечами. Ангину, подхваченную в Берлине, он так и не долечил. Временами становилось лучше, а временами хуже. До гнойной дело не дошло пока, но и с этими приколами хорошего мало. Спасался спреями с лидокаином перед концертами. Собственно, и последнюю неделю записывался так же – сперва обезболивая и забивая на остальные симптомы.

Времени болеть у него не было. Вообще ни на что времени не было. Встанут с утра. И домой, в Киев. Там пресс-конференция. Потом Харьков-Мариуполь-Запорожье-Варшава-Рига-Кёльн-Киев.

Он дышать не успевал, но это к лучшему – можно сделать вид, что ничего не изменилось. И что он робот, которому и не нужен-то этот воздух. В него словно забили программу, по которой он перекачивал насосом кровь по венам, ел, иногда спал, и когда надо – говорил на камеры то, что велят. Просыпался настоящий Иван только на сцене. Лишь там он снова позволял себе жить. Другой жизнью, параллельной оставленной в Берлине. Но все же с оглядкой, непрерывной оглядкой – иметь возможность петь эти песни и не иметь больше ничего, кроме них, – уже много. Достаточно просто вспомнить, что едва ли когда он мог рассчитывать на нечто большее.

Но это большее он, не прося о том, получил у судьбы. Большее – в знании, что любим. И от этого ни черта не стало лучше. Хуже – пожалуй.