Он взялся за ручку двери и повернул ее. Как только он это
сделал, обрамленная металлом древесина на двери сморщилась и растрескалась сама
собой, что сопровождалось серией хлопков, столь же громких, как при пожаре.
Между досками двери вспыхнул огонь. Повалил дым. На двери были декоративные
щеколды из металла с чеканкой, одна из них грохнулась на лестницу прямо под ноги
Таду.
Он вошел внутрь.
Он не хотел этого; ему хотелось остаться на крыльце и
спорить со Старком. И не только! Убеждать того, спросить, зачем, во имя
Господа, Старк сделал это, поскольку войти внутрь дома было еще ужаснее и
страшнее, чем впечатление от встречи с самим Старком. Но это был сон, кошмарный
сон, и ему казалось, что причина всех кошмаров – отсутствие самообладания. Это
напоминало ощущение от катания на американских горах, когда кажется, что ты в
любую секунду после наклона или толчка можешь врезаться в кирпичную стену и
погибнуть так же легко и просто, как насекомое под ударом хлопушки для мух.
Знакомая до мелочей прихожая показалась ему сейчас
совершенно чужой, почти мрачной. Бросалось в глаза отсутствие выгоревшей
ярко-красной ковровой дорожки, которую Лиз давно уже угрожала заменить, но
никак не осуществляла сие намерение... и хотя это казалось слишком
незначительной деталью во время кошмара, это было тем, к чему он не раз
возвращался позднее, поскольку именно это наиболее полно и точно отражало его
ужас – ужас независимо от содержания самого сна. Можно ли считать безопасной
чью-то жизнь, если даже такая пустяковая вещица, как ковровая дорожка в
прихожей, может вызывать столь сильные чувства разрыва, дезориентации, печали и
страха?
Ему не понравились звуки, напоминающие эхо, сопровождавшие
его шаги по деревянному полу. Они не только производили впечатление, что
убеждают Тада в правоте слов негодяя, который неотступно следовал за ним. Они
доказывали полную пустоту и отсутствие жизни в доме. Но ему еще больше не нравились
эти звуки, поскольку шаги Тада и шуршание его собственных подошв звучали как-то
потерянно и безнадежно несчастливо.
Ему хотелось повернуться и уйти, но он никак не мог сделать
этого. Потому что Старк был сзади него, и почему-то он знал, что Старк сейчас
держит в руках те самые страшные ножницы Алексиса Мэшина, которыми их хозяин
изуродовал в конце романа «Путь Мэшина» лицо другого ублюдка.
Если он обернется, Джордж Старк может слегка обкорнать его.
Хотя дом был и пуст, но за исключением дорожек и ковров (в
том числе и ковра, закрывавшего весь пол в гостиной) вся мебель и обстановка
были на месте.
Ваза с цветами стояла на маленьком столике в конце прихожей,
откуда можно было пройти либо прямо в гостиную с круглым потолком и окном во
всю стену, открывающим вид на озеро, либо повернуть направо в кухню. Тад
коснулся вазы, и она разлетелась на кусочки, выпустив облако едкого
керамического порошка. Застоявшаяся вода испарилась, и полдюжины садовых роз,
стоявших в вазе, увяли и почернели в центре столика. Он потрогал сам стол.
Поверхность издала сухой треск разрыва, и стол раскололся пополам, но не упал
на пол, а остался стоять.
– Что ты сделал с моим домом? – воскликнул Тад, обращаясь к
стоящему за ним человеку, не решаясь повернуть к нему голову. У него не было
нужды проверять наличие этих ужасных ножниц, которыми еще до того, как Нони
Гриффитс разукрасила щеки Мэшина красно-белыми бороздами и выколола ему глаз,
сам Мэшин любил освежевывать носы своих «конкурентов по бизнесу».
– Ничего, – отвечал Старк. Таду не надо было проверять,
улыбается ли этот негодяй, поскольку эта улыбка явно слышалась в голосе
собеседника. – Ты сделал это, старина.
Затем они оказались на кухне.
Тад зацепил печь, и она раскололась пополам, как забитый
грязью старый колокол. Нагревательные спирали вытянулись вверх и покривились.
Омерзительное зловоние исходило из темной расщелины посередине печи, и,
наклонившись, он увидел индейку. Она загнила, и темная жидкость с какой-то
начинкой вытекала из живота птицы.
– В местечке пониже, чем здешнее, мы называли это дурацкой
фаршировкой, – заметил Старк из-за его плеча.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Тад. – Где, по-твоему,
находится местечко пониже?
– Эндсвилл, – спокойно ответил Старк. – Это то местечко, где
сходятся все железнодорожные пути, Тад.
Он еще что-то добавил, но Тад пропустил дальнейшее мимо
ушей. На полу лежал кошелек Лиз, и Тад перепрыгнул через него. Когда он
ухватился, чтобы не упасть, за кухонный стол, то раскололся на мелкие щепки и
обсыпал линолеум древесными опилками.
– Прекрати немедленно! – закричал Тад. – Я хочу проснуться!
Я ненавижу ломать вещи!
– Ты всегда был неуклюжим, старина, – сказал Старк.
– Я не должен, – взволнованно ответил Тад. – Я не должен
быть неуклюжим. Я не должен ломать вещи. Когда я осторожен, все в полном
порядке.
– Да... очень плохо, что ты перестал быть столь осторожным,
– сказал Старк, с той самой наполнявшей его голос гнусной улыбочкой. И они оказались
в заднем чулане.
Там была Лиз, сидевшая поджав ноги в углу у двери, ведущей в
сарай для дров. Один чулок был надет, другой спущен с ноги. Она носила
нейлоновые чулки, и Тад мог видеть спустившуюся петлю на одном из них. Ее
голова была опущена, ее медово-светлые волосы закрывали лицо. Он не хотел
смотреть на ее лицо. Как ему не хотелось видеть ни лезвие, ни усмешку Старка,
поскольку он и так знал, что они присутствуют здесь, так ему совсем не нужно
было видеть лицо Лиз, чтобы убедиться, что она не спит и не в обмороке, а просто
мертва.
– Включи свет, и тебе будет лучше видно, – посоветовал Старк
все тем же улыбающимся голосом человека,
просто-проводящего-время-со-своим-лучшим– приятелем. Он положил руку Таду на
плечо, указывая на лампы, которые сам Тад устанавливал здесь. Они были
электрические и выглядели одинаково: два фонаря «молнии», закрепленные на
деревянном шпинделе и управляемые реостатом на стене.
– Я не хочу видеть!
Он пытался сказать это твердым и уверенным тоном, но все
происходило помимо его волн. Он смог услышать какую-то запинку в своем ответе,
что показывало его скрытую готовность разрыдаться. А то, что он сказал, видимо,
не имело никакого значения, поскольку он приблизился к реостату на стене. Когда
он щелкнул переключателем, из-под его пальцев брызнули голубые, не причинявшие
боли искры от электродуги. Ручка реостата потемнела, сорвалась со стены и
пролетела по комнате подобно миниатюрной комете. Она разбила небольшое окно и
скрылась в полумраке начинающегося дня.
Электрические фонари светились неестественно ярко, а
шпиндель начал поворачиваться и закручиваться спиралью, посылая движущиеся по
комнате тени, которые кружились в каком-то лунатическом танце. Сперва у одной,
а затем и у другой лампы лопнул стеклянный колпак, осыпав Тада осколками.