Карта призраков. Как самая страшная эпидемия холеры в викторианском Лондоне изменила науку, города и современный мир - читать онлайн книгу. Автор: Стивен Джонсон cтр.№ 36

Место проживания, конечно, было не единственным, что объединяло Сноу с работающей беднотой Голден-сквер. Он, конечно, давным-давно достиг намного более высокого общественного положения, но его происхождение как сына сельского работника немало повлияло на восприятие мира – в основном это проявлялось в игнорировании некоторых устоявшихся идей. В своих трудах о болезни Сноу ни разу не упоминает моральных компонентов. Отсутствует там и идея, что бедняки более уязвимы к болезням из-за неких дефектов внутренней конституции. Еще со времен работы подмастерьем, когда Сноу наблюдал эпидемию в шахте «Киллингворт», он знал, что эпидемии чаще поражают низшие классы общества. Какими бы ни были причины – скорее всего, отчасти дело было в рациональных наблюдениях, отчасти – в общественной сознательности Сноу, – он стал искать этому явлению внешние, а не внутренние объяснения. Бедняки умирали в огромных количествах не потому, что страдали от морального разложения, а потому, что их отравляли.

Причины, по которым Сноу выступал против теории миазмов, тоже были методологическими. Сила его модели заключалась в том, что, наблюдая явление в одном масштабе, можно было предсказать, как будет вести себя система в более крупных или мелких масштабах. Отказ определенных систем органов мог предсказать поведение всего организма, а это, в свою очередь, помогало предсказать поведение целой общественной группы. Если симптомы холеры проявлялись в тонком кишечнике, значит, нужно было искать какие-то характерные черты в пищевых и питьевых привычках жертв болезни. Если холера передается через воду, значит, распространение инфекции должно коррелировать с распределением воды по районам Лондона. Теория Сноу напоминала лестницу: каждая ее ступенька была впечатляющей и сама по себе, но главным ее достоинством было то, что по ней можно было подняться снизу доверху, от мембраны тонкого кишечника до масштабов целого города.

В общем, иммунитет Сноу к миазматической теории был столь же «переопределен», сколь и сама теория. Отчасти он был обусловлен профессиональным интересом, отчасти – общественной сознательностью, отчасти – консилиентным способом познания мира. Джон Сноу обладал блестящим умом, в этом сомневаться не приходилось, но достаточно посмотреть хотя бы на Уильяма Фарра, чтобы понять, насколько легко даже самые блестящие умы можно сбить с пути ортодоксией и предрассудками. Подобно всем несчастным жертвам, умирающим на Брод-стрит, догадки Сноу лежали в точке пересечения целого набора социальных и исторических векторов. Каким бы талантливым ни был Джон Сноу, ему бы ни за что не удалось доказать свою теорию – а может быть, даже и сформулировать ее, – если бы он не жил в густонаселенном Лондоне, не имел в своем распоряжении тщательно собранных Фарром статистических данных и не рос в рабочей семье. Именно так обычно и случаются великие интеллектуальные прорывы. Очень редко бывает так, что одинокого гения в лаборатории вдруг осеняет. Но дело не только в тщательном изучении предшественников, «стоянии на плечах гигантов», как выразился Ньютон. Великие прорывы больше всего напоминают паводки: соединяется целый десяток небольших ручейков, и поднявшаяся вода выносит гения достаточно высоко, чтобы ему удалось заглянуть за пределы концептуальных препятствий эпохи.

Все эти силы вы могли увидеть в действии, посмотрев на распорядок дня Сноу в ту среду. Даже ведя самое важное в жизни расследование, он оставался практикующим врачом, занимаясь диффузией газов. Он дал хлороформ двум пациентам: одному удаляли геморрой, другому – зуб³⁵. Остаток дня он провел на улицах своего района, задавая вопросы и прислушиваясь. Но каждый из этих разговоров, даже самый тесный, был основан на безличных вычислениях из статистики Фарра. Сноу проводил связи между индивидуальной патологией и положением дел в районе, без труда смотря на ситуацию то как врач, то как социолог, то как статистик. В своем воображении он рисовал карты, ища закономерности и улики.

У Генри Уайтхеда не было собственной теории холеры, но он уже несколько дней занимался развенчанием чужих. Он знал, что в богатых районах вокруг Голден-сквер придумывают разнообразные насмешливые объяснения, сводящиеся к одному: бедняки Сохо, живущие не с той стороны Риджент-стрит, сами навлекли ее на себя. Их физические страдания либо являются воплощением морального кризиса, либо это некая божественная кара, либо же они поддались страху болезни, и из-за этого холера сильнее действует на них. Уайтхед злился из-за этих наветов уже не первый день, но особенно возмутился после того, как на полуденное собрание в ризнице не явился Джеймс Ричардсон, чтец Писания из церкви Св. Луки. Ричардсон был одним из ближайших друзей Уайтхеда; шумливый экс-гренадер обожал дебаты о метафизике, продолжавшиеся до поздней ночи. Уайтхед отправился к нему домой и обнаружил, что несколько часов назад у него случился первый приступ холеры. Ричардсон вспомнил разговор с перепуганным соседом, который спросил, какое противоядие лучше всего подойдет от холеры. «Я не знаю, что принимать, но точно знаю, что делать. Возможно, это не поможет мне избежать холеры или вылечить ее, но зато спасет меня от того, что еще хуже холеры, то есть от страха. Я обращусь к своему Богу, и даже если он решит сразить меня, я все равно буду верить в него».

Если заболел даже Джеймс Ричардсон, живое воплощение храбрости, решил Уайтхед, значит, гипотеза с «внутренней конституцией» определенно ложна. Новые случаи, казалось, пошли на спад, многие дома в районе опустели, и у Уайтхеда наконец появилось время, чтобы оценить ситуацию и задуматься над способами борьбы с популярными предрассудками. Он, конечно, не был ученым, но вот о пути распространения заболевания знал столько же, сколько и все остальные, и, возможно, если он запишет свои наблюдения, они принесут определенную пользу всему населению города. «Еженедельные сообщения» Фарра, опубликованные тем утром в Times, включали в себя весьма сдержанную строку: «На северной стороне Темзы случилась крупная вспышка болезни в районе Св. Иакова». Подобное краткое описание казалось почти оскорбительным. Истинную историю эпидемии на Голден-сквер не рассказал еще никто.

Ричардсон в разговоре упомянул одну вещь, над которой Уайтхед размышлял, возвращаясь в церковь Св. Луки. Чтец Писания в субботу выпил стакан воды из колонки на Брод-стрит, за пару дней до появления первых симптомов. Обычно Ричардсон из колонки не пил, и ему было интересно, нет ли какой-либо связи между этим стаканом и последовавшей болезнью. Но Уайтхед считал такую связь маловероятной. Он лично видел, как многие жители района выздоравливали от холеры после того, как пили воду с Брод-стрит. Он и сам выпил стакан несколько дней назад, но пока что не заболел. Может быть, Ричардсон просто выпил ее слишком мало?

Что происходило под землей, в мутных водах колодца на Брод-стрит? На самом деле мы не знаем. К среде, очевидно, холерному вибриону уже стало намного сложнее добраться до человеческого кишечника – в основном потому, что из колонки теперь пило намного меньше людей: одни умерли, другие сбежали из района. С этой точки зрения даже можно сказать, что поразительный репродуктивный успех V. cholerae на выходных – попробуйте представить, сколько триллионов бактерий, должно быть, появилось за столь короткое время, – стал главной причиной его гибели. Обосновавшись в популярном месте сбора воды в самом густонаселенном районе Лондона, бактерия смогла распространиться по окрестностям со скоростью лесного пожара, но ее распространение было таким внезапным и обширным, что основная «кормовая база» вскоре закончилась. Для колонизации уже практически не осталось тонких кишечников.