Карта призраков. Как самая страшная эпидемия холеры в викторианском Лондоне изменила науку, города и современный мир - читать онлайн книгу. Автор: Стивен Джонсон cтр.№ 32

Но сами по себе молекулы – сероводород, кадаверин – это всего лишь улики, указывающие на угрозу. Они не являлись угрозой. Если прижаться носом к гниющему банану или куску мяса, вас, возможно, вырвет, но, насколько отвратительным ни было бы пережитое, вы от этого ничем не заболеете. Вдыхание чистого метана или сероводорода, конечно, может вас убить, но в процессе бактериального разложения эти газы не выделяются в достаточном количестве, чтобы перенасытить окружающую среду. Проще говоря, метан, путресцин и кадаверин – это дым. А микробы – огонь.

Система тревоги, основанная на запахе, идеально подходит для условий жизни охотников-собирателей. Запах разложения и нечистот был сравнительной редкостью в мире, где люди жили маленькими кочевыми племенами; в африканских саваннах не было канализации и свалок – собственно, именно потому, что численность охотников-собирателей была мала, и они постоянно переходили с места на место. Можно было просто оставить свои нечистоты и уйти; к тому времени, как на это место придет другой человек, бактерии уже их полностью разложат. Тревожная система, связанная с отвращением, скорее всего, развилась потому, что угроза здоровью от употребления в пищу гниющего мяса или растений была значительной, а также потому, что запах, сигнализирующий о гниении, был необычным. Если бы такой запах стоял повсюду – например, если бы какой-нибудь распространенный в Африке цветок стал выделять при цветении сероводород, – то, возможно, человеческий мозг нашел бы какой-нибудь другой сигнал, предупреждающий его о присутствии гниющей пищи.

Проблема здесь состоит в том, что стратегии выживания, оптимизированные под образ жизни охотников-собирателей, работают совершенно иначе в современном городе с двумя миллионами жителей. Цивилизация во многом преобразила человеческую жизнь, создав фермы, колеса, книги, железные дороги. Но есть у цивилизованной жизни и еще одна характерная черта: она намного более пахуча. Большие скопления людей в маленьком пространстве без современных систем уборки отходов создают невыносимо отвратительные запахи. Когда Мэйхью описывает свое отвращение от запаха сероводорода на улицах Бермондси, вы видите в тексте сражение между тремя разными эпохами, которые пытаются как-то ужиться на одном месте: город промышленной эпохи с канализационной системой времен Елизаветы, и все это пытается осмыслить недалеко ушедший от плейстоцена мозг.

У миазматистов было множество научных данных, статистики и конкретных свидетельств, которые демонстрировали, что запахи Лондона не убивают людей. Но вот инстинкты – или, если точнее, миндалевидное тело – твердили им об обратном. Никакие подробные, тщательнейшие анализы водопроводных компаний и путей заражения во время эпидемии в Хорслидауне, проведенные Джоном Сноу, не могли конкурировать с единственным вдохом, сделанным в Бермондси. Миазматисты не в силах были совладать с системой тревоги, появившейся у людей тысячелетия назад. Они перепутали дым с огнем.

Теория миазмов долго оставалась доминирующей и по еще одной биологической причине. Нос воспринимает сверхмалые объемы намного лучше, чем глаза – сверхмалые размеры. Достаточно лишь нескольких молекул кадаверина, которые прикрепятся к обонятельным рецепторам ваших носовых ходов, чтобы вы почувствовали запах гнили. Но вот ваши глаза в молекулярном масштабе бесполезны. Во многих отношениях человеческое зрение несравненно лучше, чем у других наземных животных – оно досталось людям в наследство от ночных млекопитающих, которым приходилось искать пищу и охотиться в темноте. Но молекулы находятся на несколько порядков ниже границы человеческого зрения. Мы не можем видеть большинство клеток, которые состоят из этих молекул, и даже целых популяций клеток. Сто миллионов холерных вибрионов, плавающих в стакане воды, останутся невидимы для невооруженного глаза. Микроскопы к тому времени использовались более двух столетий, и, хотя некоторым отдельным ученым удавалось увидеть микробы в лаборатории, существование бактериального микрокосмоса в середине викторианской эпохи по-прежнему казалось чем-то близким к фантазии. А вот вонь от гниения была вполне реальна. Чувствовать запах – значит верить.

Теория миазмов опиралась и на другие источники силы. То был кризис не только зрения как такового, но и умения видеть. Чтобы доказать, что холера передается через воду, нужно рассмотреть человеческую жизнь в самых разных масштабах, от невероятно малых – невидимого царства микробов – до анатомии пищеварительного тракта, ежедневных посещений водных колонок или пользования услугами водопроводных компаний и великих циклов жизни и смерти, описанных в «Еженедельных сообщениях». Если посмотреть на холеру на любом одном из этих уровней, она тут же исчезает обратно под завесу тайны, которую легко можно увязать с миазматической теорией, особенно учитывая, какие прославленные и влиятельные люди ее поддерживали. В теории миазмов намного меньше сложностей. Для ее доказательства не требуется никаких сложных взаимосвязанных цепочек аргументации. Достаточно просто показать пальцем в воздух и спросить: вы чувствуете запах?

И, конечно, было немало случаев, когда статистические данные действительно указывали на правильность теории миазмов. В районах с загрязненной водой воздух обычно тоже был плохим; многие из них лежали в низинах, что Фарр не забывал аккуратно отмечать в «Еженедельных сообщениях». На каждого сточного охотника, спокойно доживавшего до шестидесяти – семидесяти лет, приходились несколько сотен ложноположительных примеров – людей, умерших в низинах Бермондси³¹.

Свою роль сыграли и общественные предрассудки. С помощью теории миазмов (как и другого позорного «научного» явления того времени, френологии ^[10]) оправдывали самые разные необоснованные классовые и этнические предубеждения. Воздух, конечно, отравлен для всех одинаково, но вот кто именно заболевает и какой именно болезнью, определяется конституцией каждого конкретного человека, дышащего этим воздухом. Именно это утверждал Томас Сайденхем в своей теории внутренней конституции – эксцентричном гибриде прогноза погоды и средневековой гуморологии. Определенные атмосферные условия могли породить эпидемические заболевания, но природа этих заболеваний отчасти зависела от изначального состояния – «конституционной» уязвимости перед оспой, инфлюэнцей или холерой. Часто противопоставлялись возбуждающие и предрасполагающие причины. Возбуждающей причиной было состояние атмосферы, которое вызывало те или иные заболевания: одна погода более благоприятна для желтой лихорадки, другая – для холеры. А вот предрасполагающие причины находились внутри самих больных. Изъяны в конституции неизменно связывались с некими моральными или социальными изъянами: нищетой, алкоголизмом, жизнью в антисанитарных условиях. Один якобы эксперт вещал в 1850 году: «Вероятность вспышки или усугубления [эпидемии] при [спокойной] погоде, как я считаю, повышается в праздники, субботы, воскресенья и прочие дни, когда у низших классов появляется возможность для разложения и дебошей».