Дидро и цивилизация России - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Мезин cтр.№ 45

Наиболее детальный обзор высказываний Дидро о Петре I представлен в работе К. Уилбергер. Она считает, что суть подхода Дидро к реформатору России заключена в его отрывках, написанных для «Истории обеих Индий», которую она не вполне корректно называет «самой известной антирусской книгой столетия». Вместе с тем, однако, американская исследовательница не торопится записать Дидро в число хулителей России, отмечая в конечном счете, что отношение Дидро к Петру I является «трудноопределимым», двойственным ^[455].

Попытаемся еще раз проанализировать все имеющиеся в нашем распоряжении высказывания Дидро о Петре I и отметить как одобрение действий реформатора, так и случаи явной и скрытой критики методов и результатов петровской цивилизации России ^[456].

Как уже отмечалось, в своих взглядах на Петра I Дидро изначально основывался на нескольких десятках статей «Энциклопедии», в которых упоминался русский реформатор, а также на «Истории Российской империи при Петре Великом» Вольтера.

Дружба и переписка с Фальконе приблизили Дидро к образу Петра I. Он с огромной заинтересованностью отнесся к идее установки памятника царю-преобразователю в Петербурге ^[457]. В конце августа 1766 года Дидро писал И. И. Бецкому: «Памятник будет простым, но он будет полностью соответствовать характеру героя. Конечно, можно сделать его более богатым, но вы знаете лучше меня, что чрезмерное изобилие – почти всегда смертельный враг возвышенного» ^[458]. Будущий автор Медного всадника свой первый эскиз памятника выполнил в Париже, в доме Дидро ^[459]. Философ перед отъездом Фальконе из Парижа в начале сентября 1766 года предлагал ему программу монумента, несколько отступающую от идеи простоты, провозглашенной в процитированном выше письме:

Как видим, Дидро создал здесь классицистический образ идеального монарха, перекликающийся с вольтеровским образом Петра I. Здесь он еще более абстрагирован от исторической реальности: не случайно Дидро даже не называл героя по имени. Это просветительский идеал борца с варварством и невежеством, законодателя, заботящегося о благосостоянии и покое народа. Герой на горячем коне, поднимающийся на крутую скалу, победитель зла и варварства – эта идея была вполне реализована гениальным скульптором. Однако дидактические подробности, предложенные Дидро, Фальконе отверг. Он отвечал Дидро: «Осуществление монумента, над которым я здесь работаю, будет простым, здесь совсем не будет Варварства, Любви народов и символа Нации…» ^[461] Думается, что не только практические и эстетические соображения (хотя и они тоже) побудили скульптора скорректировать программу памятника. Гениальный художник, увидевший Россию своими глазами, вполне мог почувствовать, насколько фальшивым оказался бы здесь памятник Петру I с изображением «народной любви» и «наслаждающейся покоем нации» ^[462]. Скульптор утверждал (в письме к Екатерине II от 21 июня 1767 года), что «Петр I не нравился тем, кто его окружал» ^[463].

В письме, датируемом предположительно 1770–1771 годами, Фальконе продолжал развивать перед Дидро свои представления о русском реформаторе в связи с работой над монументом ^[464]. Речь шла о частном вопросе: в какой одежде изобразить русского царя? Фальконе изобразил Петра в «русской» одежде, несмотря на то что царь с ней боролся. Свой выбор он объяснял тем, что, избегая условностей, не хотел изображать Петра в той одежде, которую он никогда не носил. Скульптор не захотел одевать царя в доспехи не только потому, что тот их не носил, но и потому, что представляет его не полководцем, не победителем Карла XII, а прежде всего реформатором, основателем, законодателем ^[465]. Он считал необходимым изобразить его в одежде русского народа. Борьба с русской старинной одеждой была для Петра лишь средством цивилизации своего народа, считал Фальконе: царь боролся, собственно говоря, не с длинным кафтаном и бородой, а с ненавистью к иностранцам, которая всегда исходит от варварства, с невежественным и агрессивным чванством народа. А поскольку эта проблема казалась художнику в основном решенной в екатерининской России, русская одежда перестала иметь символическое значение.