И дождались!
Как гром грянули молниеносно облетевшие весь мир крылатые его слова, 17 января 1895 года, на приеме в Зимнем дворце депутаций дворянства, земств, городов и казачьих войск, приносивших ему поздравления по случаю бракосочетания:
— Бессмысленные мечтания!
[228]
Это относилось к высказанным в некоторых земских собраниях пожеланиям об участии представителей земства в делах внутреннего управления.
Слышал я в высоких бюрократических кругах, будто царь от волнения просто обмолвился. На бумажке, по которой он читал свою речь, составленную для него Победоносцевым, будто бы было ему написано: «беспочвенные мечтания». Так это или нет, но с репутацией и надеждами на молодого царя было покончено — сразу и резко. Приходилось слышать от людей довольно консервативного направления, но людей добросовестных, осуждение этому выпаду:
— Как это молодой человек мог себе позволить назвать бессмысленным то, чем живет вся Европа…
Разбитые надежды сразу убили и любовное отношение общества к молодому царю. Это было мгновенно воспринято и на верхах. Перед отъездом из Петербурга мы снова видели на Невском молодую царскую чету. Но теперь она ехала быстро, с охраной и усиленным конвоем.
На съезде
Прошло несколько лет, и мне привелось побывать снова в астрономической среде Петербурга, во время съезда естествоиспытателей и врачей
[229]. Это было в самом начале 1900‐х годов, на последнем петербургском съезде
[230] этого характера.
Путь мой лежал из Ташкента через Баку. Здесь с парохода я пересел в вагон прямого сообщения на Петербург. Я сел на одиночное место у окна, а в том же отделении, на диванах, расположилась компания преподавателей бакинских средних школ.
Выехали мы под вечер. Педагоги подзакусили, а затем, чтобы убить время, начали экзаменовать друг друга. Они оказались преподавателями физики и математики, а один между ними был естественник. Слабым он оказался физиком, и коллеги прямо в пот его вогнали каверзными вопросами.
На мне была, как это было принято носить в Ташкенте, форменная фуражка военного ведомства, с красным околышем. Из-за этой фуражки меня иногда принимали за желающего подчеркнуть свою принадлежность к дворянскому сословию; дворянам также полагалось, для отличия от других, носить фуражки с красным околышем.
Экзамен — в полном разгаре. Бедному естественнику — совсем туго приходится.
Я подхожу, вежливо приподнимаю фуражку:
— Извините, господа, что я позволю себе вмешаться в вашу беседу!
— Пожалуйста!
— Изволите ли видеть, я большой любитель почитать научно-популярные фельетоны… Но иногда я не все в них понимаю. Вот счастливый случай — едут люди ученые… Могу я попросить объяснить мне…
— Что такое?
— Читал я, что есть какое-то «явление Зеемана»
[231] (тогда о работах Зеемана только что появились статьи, и мало кто был с этим явлением знаком). Что это собственно такое?
— Как? Зеемана?
Педагоги недоуменно переглядываются…
— Что-то не помним…
— А я кое-что об этом помню, да смутно. Давно уж было, когда об этом читать приходилось…
Вежливо кланяюсь, сажусь на свое место. Делаю вид, будто задремал, а сам наблюдаю за сконфузившимися учеными.
Они притихли. О чем-то между собою шепчутся. Но впечатление проходит, и они снова принимаются экзаменовать друг друга. На этот раз только — по астрономии.
Делаю вид, будто проснулся. Снова подхожу:
— Вот вы по астрономии беседовать изволите… Я как-то читал один астрономический фельетон. Но не понял… Может быть, вы мне любезно разъясните… Что такое собственно — коллимация
[232]?
Педагоги переглядываются:
— Я… мы… не знаю!
— А вот я еще одного слова не могу понять. Читал я о каком-то планетном альбедо
[233]… Что бы это могло значить?
Снова недоуменное переглядывание.
Пошептались. Один из педагогов подходит:
— Скажите, но только по совести: ведь вы специалист?
Я засмеялся.
— Если спрашиваете «по совести», то должен признаться: да!
— То-то мы и видим! Сами порезались на экзамене… А сначала приняли вас за земского начальника. Объясните теперь нам, что такое это самое явление Зеемана и — как вы это сказали? — ваше альбедо? А то неловко, вдруг ученики спросят…
Мы дружески доехали с этой компанией до Петербурга. И уже лет пятнадцать спустя, при получении заказа от Кутаисской гимназии на изданный мною учебник космографии
[234], под подписью директора, я увидел приписку карандашом:
— А помните ли, как вы нас экзаменовали в вагоне?
Работа на съезде протекала более или менее трафаретно. Секции заседали в аудиториях Петербургского университета. Членов съезда было около четырех тысяч: доступ в члены был свободный.