Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Докинз cтр.№ 73

Пускай вас не сбивает с толку слово «опыт». И дело тут не только в том, что его следует понимать образно, а не буквально. Это, надеюсь, очевидно. Менее очевидно то, что намного более удачной метафорой будет та, что рассматривает в качестве единицы, перенимающей опыт у своих живших в прошлом предков, не отдельный ген, а генофонд вида в целом. Это еще один аспект нашей доктрины «эгоистического сотрудничества». Позвольте мне попытаться разъяснить, в каком смысле вид, или его генофонд, учится на собственном опыте. С течением эволюционного времени виды меняются. Разумеется, в любом отдельно взятом поколении вид представлен набором живущих в данный момент особей. Понятно, что набор этот меняется по мере того, как новые особи рождаются, а старые гибнут. Само по себе такое изменение не заслуживает того, чтобы называться приобретением полезного опыта, однако частота встречаемости генов в популяции может систематически сдвигаться в некоем определенном направлении — вот это и есть «видовой опыт». Если надвигается ледниковая эпоха, то все большее и большее число особей будет носить густую ворсистую шерсть. Те индивидуумы, которые в своем поколении окажутся наиболее мохнатыми, оставят в следующих поколениях больше потомков — а значит, и генов шерстистости, — чем полагалось бы по справедливости. Общий состав генов в популяции — а следовательно, и состав генов, находящихся в типичной, среднестатистической особи, — сместится в сторону преобладания генов шерстистости. То же самое будет происходить и с другими разновидностями генов. По мере того как поколения сменяют друг друга, полный набор генов вида — генофонд — обтесывается и выстругивается, вылепливается и выкраивается, приобретая мастерство в деле производства успешных организмов. Вот что я имею в виду, говоря, что вид на собственном опыте обучается искусству создания качественных особей и хранит этот опыт, закодировав его в генофонде. Геологическая шкала — вот временной масштаб приобретения опыта видами. Данные, которые при этом архивируются, представляют собой информацию о различных условиях среды обитания предков и о том, как выжить в этих условиях.

Вид — усредняющий компьютер. Из поколения в поколение он составляет статистическое описание тех миров, в которых жили и размножались предки его теперешних представителей. Это описание делается на языке ДНК. И хранится оно не в ДНК какого-то конкретного индивидуума, а коллективно: в эгоистически сотрудничающих друг с другом генах всей размножающейся популяции. Возможно, точнее будет сказать не «описание», а «считанные данные». Если вы обнаружите тело животного — новый вид, прежде науке неизвестный, — то знающий зоолог, которому будет позволено изучить и препарировать это тело во всех подробностях, сможет, «считав информацию», сказать вам, где обитали предки данного организма: в пустыне, тропическом лесу, арктической тундре, лесах умеренного пояса или же на коралловом рифе. Также по зубам и пищеварительному тракту животного он сможет прочесть, чем оно питалось. Плоские зубы-жернова и длинный кишечник со сложно устроенными тупиковыми ответвлениями будут указывать на то, что оно было травоядным, а острые, режущие зубы и короткий, просто устроенный кишечник выдадут хищника. Лапы животного, его глаза и другие органы чувств расскажут о том, каким способом оно передвигалось и добывало себе пищу. Изучая полосы и пятна на шкуре, рога, ветвистые или нет, гребень на голове, знаток сможет считывать информацию о характере половых взаимоотношений и социальной жизни вида.

Но зоологической науке предстоит проделать еще немалый путь. Нынешние зоологи способны «читать» организм новооткрытого вида животных только на уровне приблизительных, качественных суждений о его вероятном местообитании и образе жизни. В будущем зоологи получат возможность вводить в компьютер намного больше данных об анатомии и химии «читаемого» животного. И, что еще важнее, мы не станем ограничиваться результатами разрозненных измерений. Мы усовершенствуем свой математический аппарат, чтобы объединить информацию о зубах, кишках, содержимом желудка, социальных метках и органах защиты, о крови, костях, мышцах и связках. Мы внедрим методы, позволяющие анализировать взаимодействие этих данных друг с другом. И компьютерная программа, комбинируя все, что мы знаем об организме неизвестного животного, построит подробную количественную модель мира, или миров, где жили его предки. Это, как мне кажется, равносильно тому, чтобы утверждать, что животное, любое животное, — само по себе уже модель, описывающая свой мир. А правильнее будет сказать: миры, в которых его предки подвергались действию естественного отбора.

В редких случаях тело животного описывает свой мир в буквальном смысле слова, будучи его наглядным изображением. Палочник живет в мире веток, и его тело — реалистическая скульптура ветки: с листовыми рубцами, почками и всем прочим. Шкура детеныша оленя — картина, изображающая тот пестрый узор, который рисуют на лесной подстилке лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву. А березовая пяденица — это макет лишайника на древесной коре. Но как искусство не обязано быть буквалистским и имитаторским, так и про животных мы можем сказать, что они отображают свой мир в различных манерах: например в импрессионистской или символистской. Художник, ищущий способ экспрессивно передать ощущение скорости полета, вряд ли придумает что-то лучшее, чем форма тела стрижа. Возможно, это связано с наличием у нас интуитивных представлений об обтекаемости, а возможно, с тем, что мы с малолетства привыкли к стреловидному изяществу современных реактивных самолетов; или же все дело в том, что нам доводилось слышать о физических основах турбулентности и числах Рейнольдса, — в таком случае мы можем сказать, что у стрижей форма тела содержит в себе закодированную информацию о вязкости воздуха, в котором летали их предки. Как бы там ни было, мы видим, что стриж соответствует миру воздушных потоков, как рука соответствует перчатке, и это впечатление становится еще сильнее при виде беспомощной неуклюжести стрижа, оказавшегося на земле и тщетно силящегося взлететь.

Тело крота не воспроизводит форму подземного туннеля буквально. Оно скорее является в некотором роде его негативным изображением, будучи создано, чтобы протискиваться сквозь туннель. Кротовые передние лапы не похожи на почву, но зато напоминают лопаты, которые, как мы интуитивно чувствуем, можно считать функциональным дополнением к почве: они борются с ней, приводимые в движение мощными мускулами. Есть и еще более впечатляющие примеры того, как животное или некая его часть, не копируя свой мир в буквальном смысле, прилаживается к какому-то его аспекту, подобно облегающей перчатке. Спирально закрученное брюшко рака-отшельника является закодированным изображением раковин, в которых обитали гены его предков. Или, выражаясь иначе, в генах рака-отшельника спрятано зашифрованное предсказание об одной из особенностей того мира, в котором он окажется. Поскольку современные брюхоногие моллюски в среднем устроены примерно так же, как и в древности, ракам-отшельникам их раковины по-прежнему подходят для жизни — и предсказание сбывается.

Некоторые виды крошечных клещей приспособились сидеть в строго определенном месте на внутренней стороне клешнеподобных жвал у специфической рабочей касты кочевых муравьев. Еще один вид клещей облюбовал для этой цели первое сочленение одного из усиков муравьев-кочевников. Форма тела таких клещей подогнана к их точному местоположению, как ключ к замку. (Профессор Карл Реттенмайер сообщает, к моему прискорбию, что не существует двух отдельных видов клещей для левого и правого усиков.) Подобно тому как ключ содержит в себе информацию (комплементарную, или негативную) о предназначенном ему замке — информацию, без которой дверь не может быть открыта, — так и в клеще заключена информация об уготованном ему мире: в данном случае о форме некоего сочленения у того насекомого, на котором клещ селится. (Паразиты нередко оказываются высокоспециализированными «ключами» и подходят к «замкам» своих хозяев намного точнее, чем хищники, — предположительно, потому, что редко какой хищник нападает только на один вид животных. Знаменитая исследовательница Мириам Ротшильд располагает несметным богатством восхитительных примеров, к числу которых относится «червь, живущий исключительно под веками гиппопотамов и питающийся их слезами».)