Дети Третьего рейха - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Фрейденссон cтр.№ 20

Элизабет задумывается:

– Да, в первом браке с Карин фон Канцофф у них не было детей. Я лично думаю, что это была вина Карин.

– Но у нее был ребенок от первого брака.

– Но больше-то не было. Герман её очень любил, но, видно, не судьба…

– Она умерла. А в 1935 году он женился на сорокалетней Эмми Зонеманн…

– Но тетя Эмми-то родила Герману Эдду!

– В 1938-м, когда никто уже и не надеялся. И ей, и Герману было уже за сорок.

– Никогда не смотрела на эту ситуацию под таким углом, – задумывается Элизабет. – Возможно, тут есть рациональное зерно. То есть, полагая, что у него никогда не будет детей, он… как бы… переключился на кошек?

Мы обе смеемся над нелепостью формулировки.

– Давай я тебе кое-что прочитаю про твоего дядю и львов, – предлагаю я Элизабет, прикрывшей глаза.

– Давай, – соглашается она, не разлепляя век, – сколько же ты всего напихала в свой телефон?

– Только в отличие от тебя Герман Геринг на кинохронике говорит со своими львами по-немецки, – говорю Элизабет, которой Аш так и не дал подремать, требуя внимания к собственной персоне.

– Мы с моей мамой росли под чешским влиянием. Я была трудным ребенком, и у нас часто дома вспыхивали скандалы. Так вот, когда я сильно огорчала свою бабушку, она говорила: «Ты, Элизабет, истинная немка!» Для бабушки это было настоящим ругательством – «немка!». Отчасти это так. И я ничего не могу изменить. Даже сейчас, я, наверное, и есть – живущая в Перу немка, которая говорит со своими котами по-чешски.

– А по-немецки говоришь? Или это так, забытый и похороненный язык?

Элизабет аж подпрыгивает в кресле:

– Конечно! Я же в свое время работала в швейцарских и немецких компаниях. Я свободно говорю и пишу на немецком. Переводила немецкие контракты для перуанских покупателей. О да. Это был мой хлеб – немецкий, английский, испанский. Теперь со мною рядом нет никого, с кем я могла бы говорить по-немецки или по-чешски. Я говорю постоянно только по-испански. Иногда говорю по-английски, вот, например, как с тобой сейчас. Иногда по-итальянски. Так что, думаю, испанский – все-таки главный язык моей жизни.

– Но при бабушке дома ты говорила на чешском?

– Конечно! А сейчас только с кошками: сыновья не знают чешский, а вот Аш только его и понимает.

– А не была твоя принадлежность к семье Геринг раздражающим фактором для бабушки?

Элизабет мотает головой:

– Ну что ты, нет! Она всё-таки была мудрой женщиной. Жить прошлым нельзя, так же, как нельзя жить с чужой виной. Это нечестно. А если ты сам постоянно таскаешь за собой этот крест, наслаждаясь страданиями, то это просто ненормально. Вот ты говорила про Беттину Геринг, – мне кажется, всё это дурь и блажь! Ну скажи, кому это на пользу – то, что ты страдаешь за грехи предков? Кому это в принципе может помочь? Странная, непрактичная позиция. Или, я знаю, некоторые вообще ездят по миру и просят прощения у жертв своих отцов, точнее, у их детей. Зачем? Зачем они это делают? Чтобы люди знали, что такие страдальцы существуют? Я хочу, чтобы меня окружали люди, которым интересна именно я, а не те, что пострадали от Германа Геринга, Гитлера и черт знает кого еще!

«Я живу в настоящем, а не в прошлом, все эти воспоминания – просто мертвый груз», – говорил Геринг в Нюрнберге. Правда, в его случае, «мертвый груз» был скорее свершившимся фактом, чем метафорой. Я жду, использует ли Элизабет похожую формулировку? И она добавляет:

– …Самобичевание в данном случае – просто пустое, никому не нужное бремя, мертвый груз.

– Допустим, – говорю, – но наверняка окружающие пытались взвалить на тебя это бремя?

– В общем, было дело, конечно. Не считая швейцарского профессора в школе, который меня невзлюбил за фамилию. Как-то, когда я уже закончила школу и начала работать, я решила найти другую работу, получше, чтобы платили побольше. В общем, остановилась на какой-то крупной немецкой или австрийской компании, уже не помню… Отправила им свое резюме, меня пригласили пройти собеседование. Но я уже понимала: работа у меня в кармане. Я владею несколькими языками, у меня есть своя, пусть очень старая и разваливающаяся, но машина, так что я мобильна, к тому же они мне сразу сказали: «Вы то, что нам нужно». В общем, я пошла на собеседование, понимая, что это формальность. Собеседование проводил крупный начальник, под руководством которого я должна была работать. Он сразу выбил меня из колеи простым вопросом: «Вы имеете что-то против евреев?» Я несколько опешила и говорю ему: «Нет, разумеется, ничего против них не имею. Моя семья, скорее, принадлежит к чехам, чем к немцам». Я не сказала ему, что фамилия моей мамы Нойман, что она сама еврейка. Подумала: ну какое это имеет значение? А, наверное, надо было сказать. Но тогда я рассуждала просто: ну что это за критерий такой – принадлежность к семье?! Им же нужны мои профессиональные навыки и личные качества!

Но начальник считал иначе: «Видите ли, у вас особенная фамилия, напоминающая о войне, поэтому мне придётся собрать совет директоров, чтобы решить, принимаем мы вас или нет». «Ну да, – сказала я, – ну да, собирайте». Это было неожиданно. После собеседования я пришла домой и рассказала всё маме, а она ответила: «Больше они тебе не позвонят». Спустя день у нас на пороге дома возник пожилой джентльмен, немец, я видела его, когда приходила на собеседование. Он был седой, с белыми-белыми волосами. Так вот, он поздоровался и сказал, стоя на пороге: «Элизабет, вас отказываются принимать на работу, ведь в компании также работают евреи, и, к сожалению, по этическим причинам вам в должности отказано». Я ответила ему: «Не переживайте, я понимаю». Хотя, честно сказать, было очень обидно.