Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - читать онлайн книгу. Автор: Семен Резник cтр.№ 12

В 1880 году, после смерти царицы Марии Александровны (урожденной принцессы Гессен-Дармштадской) Александр II решил оформить брак со своей любовницей Екатериной Михайловной Долгорукой (светлейшей княгиней Юрьевской). Как мы знаем, по закону о престолонаследии, нединастические браки венценосных особ были запрещены. Если бы Александр II считался с законом, он мог осуществить свое намерение ценой отречения от престола. Но никто не посмел напомнить ему об этом, а сам он и не подумал о такой альтернативе. Удовлетворились тем, что его второй брак не афишировался, четверо его детей от Екатерины Юрьевской не были официально усыновлены, они оставались Юрьевскими.

Приходится признать, что даже Александр II последние месяцы занимал трон незаконно. А поступил бы он по закону, сохранил бы себе жизнь.

Стремление нарождавшейся при относительно либеральном режиме независимой общественности противостоять произволу воспринималось как покушение на устои. В завязавшейся борьбе обе стороны очень скоро стали прибегать к крайним средствам. На полицейские репрессии против молодежи, пытавшейся «идти в народ», молодежь ответила актами террора. Началась охота на императора. После шести неудавшихся покушений, седьмое удалось. 1 марта 1881 года, роковым взрывом бомбы на Екатерининском канале в Петербурге, Александр был смертельно ранен. По горькой иронии судьбы, произошло это в тот самый день, когда было назначено подписание конституции, ограничивавшей самодержавие…

Маньяки-террористы могут появиться в любой стране и при любой системе правления: от этого никто не застрахован. В самых классических монархиях бывали случаи террористических актов против венценосных особ. Убийство наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда в Сербии послужило поводом к Первой мировой войне. Однако при монархическом строе такие случаи редки и воспринимаются как чудовищные потрясения всей государственной системы и традиционного уклада жизни.

В России же убийства самодержцев были столь рутинным явлением, что действия террористов-народовольцев почти никого не ужасали. Значительная часть общества горячо сочувствовала им, видела в них героев, мучеников идеи. И даже те, кто не одобрял террор, полагали, что борьба с ним их не касается: это дело полиции. Иные недоумевали: зачем эти отчаянные храбрецы хотят убить «хорошего» царя, ведь его сын-солдафон будет куда круче? Но в самом факте пролития царской крови общество не видело ничего такого, что выходило бы за рамки обычного преступления.

Сразу после убийства Александра II Лев Толстой обратился к Александру III с письмом, в котором просил помиловать убийц и тем дать положительный пример: разорвать порочный круг насилия, порождающего насилие. Толстой, с его религиозной проповедью, конечно, осуждал террористов. Но именно как насильников, убийц, а не как цареубийц. С его точки зрения, между убийством царя и обычного человека не было принципиальной разницы. Он полагал, что помилование убийц уменьшит озлобление в обществе и побудит террористов воздерживаться от кровавых акций.

Константин Победоносцев, через которого Толстой направил письмо царю, утаил его от молодого самодержца. Он убеждал Александра III в обратном, то есть в том, что террористов следует карать самым беспощадным образом. Представления Победоносцева о природе царской власти были просты: она держится страхом, и чем больше страха в обществе, тем прочнее власть. Нелишне отметить, что Победоносцев был опытным государственным деятелем и высокообразованным правоведом.

При таком состоянии общественного сознания нарождавшаяся монархия выжить не могла. Самодержавие должно было либо погибнуть, либо вновь превратиться в деспотию, что и произошло при Александре III (1881-94). С «Народной волей» он боролся успешно, но ему приходилось бороться не только с революционерами. Историк В.Б. Вилинбахов предложил и хорошо обосновал дерзкую гипотезу таинственной смерти генерала Скобелева вскоре после воцарения Александра III. Состоит она в том, что Скобелев был побочным сыном Александра II и при его колоссальной популярности представлял угрозу для власти молодого императора. По Вилинбахову, в пользу Скобелева работала влиятельная группа военных и гражданских чиновников, недовольных политикой закручивания гаек и планировавших при случае предложить престол Скобелеву. Дабы предотвратить нежелательные осложнения, Александр отравил своего сводного брата. При всей спорности, гипотеза заслуживает внимания. Очень уж она соответствует традиции российских самодержцев.

Я никогда не забуду того потрясающего впечатления, которое на меня, еще в детстве, при первом посещении Третьяковской галереи, произвела картина Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Не знаю, сколько времени я простоял перед картиной и скольких красноречивых экскурсоводов, «объяснявших» картину различным группам, прослушал. Контраст между двумя фигурами поражал больше всего. Фигура царевича была совершенно безжизненной, похожей на куклу. Она написана так, что за ней не угадывается человеческой личности, трагически окончившей земное существование. Художник сделал все, чтобы у зрителя не возникло ни малейшего сочувствия к убитому. Внимание сосредоточено на убийце. По контрасту, фигура Ивана-отца потрясает своей выразительностью. Этот острый как клинок профиль, этот трепещущий нос с греческой горбинкой, эти полные отчаянного страдания глаза. Эта выразительная рука, судорожно зажимающая рану в безумной надежде закрыть ее, остановить кровь, уберечь еще, может быть, не до конца истаявшую и столь дорогую ему жизнь!..

Перед нами исполненное немой экспрессии и кричащей выразительности — страдание. Я, 8-летний мальчик, стоял завороженный этой отцовской мукой. Я страдал вместе с Иваном Грозным, я страдал за Ивана Грозного. Такого воздействия на зрителей добивался и добился художник.

Но давайте вдумаемся: что он изобразил? Грозный властитель убил своего сына. Убил без причины, по прихоти всевластного самодура, знающего, что ему «все дозволено». Да за что же ему сочувствовать?! Напротив, этот кровавый акт сыно- и цареубийства должен вызывать безмерное негодование и отвращение! Однако — такова сила искусства — у тысяч и тысяч посетителей Третьяковки, у миллионов тех, кто знает картину по репродукциям, у сотен весьма умных и образованных искусствоведов и критиков, писавших об этом произведении, картина вызывает реакцию, прямо противоположную той, какую должна была бы вызвать запечатленная на ней сцена. Правда, в Большой Советской Энциклопедии сказано, что картина «прозвучала как обличение деспотизма» ^[13], но это советский пропагандистский штамп. Большевистское искусствоведение «отредактировало» Репина: художник, писавший приподнято-байронические портреты Николая II и помпезные заседания Государственного Совета, был занесен в разряд обличителей царизма. Соответственно и толкование его произведений должно было укладываться в заданную схему. На деле же картиной «Иван Грозный и его сын Иван» Репин вызывал сочувствие к величайшему деспоту, и именно в связи с самым безобразным и жестоким актом его произвола.

Но Репин не оригинальничал. Он передал средствами искусства представления, господствовавшие в обществе. А за 14 лет до него это же сделал другой великий художник России — Николай Ге, обратившийся к сходному сюжету в одном из лучших своих полотен — «Петр и Алексей». Петр допрашивает вероломно захваченного сына. Его будут пытать на дыбе, приговорят к смерти и тайно прикончат по приказанию отца. Казалось бы, все симпатии автора картины должны быть на стороне несчастной жертвы. Но нет. Фигура Алексея, его лицо с опущенными глазами, написаны так, что не вызывают у зрителя не то что сострадания — даже малейшего сочувствия. Только брезгливое презрение. Алексей выглядит жалким, трусливым изменником, попавшимся негодяем. И — по контрасту — фигура Петра выражает само благородство. Скорбным пронизывающим взглядом всматривается он в сына. Он еще не потерял надежды увидеть в нем проблески раскаяния и простить, но уже полон решимости выполнить тяжкий долг государя — долг, который для него выше отцовских чувств. Трагичен на картине Петр, а не Алексей, к Петру вызывает наше сочувствие художник.