— Впрочем, они могут быть безвозвратно потеряны, — сказал он наконец, сокрушенно качая головой. — Фридрих стал прахом, в прах обратилось и все, что ему принадлежало…
— А узнать это можно только во Флоренции? Тут же могут быть и его сокровища?
— Майнардино в этом не сомневался, а я хочу проверить, была ли его уверенность обоснованной. Мне надо успеть, пока смерть не заткнет мне рот, как и моему учителю.
Данте схватил Бернардо за рукав:
— Вам что-то угрожает? Скажите мне что, и я воспользуюсь всей своей властью, чтобы вас защитить!
— Меня не защитили бы и все римские легионы, — с кривой усмешкой ответил Бернардо. — Моя моча уже давно пахнет медом, а внутренности мне жжет огнем. — Я молю Бога лишь о том, чтобы он дал мне время закончить мой труд, — добавил он и снова приник к фонтану.
Поэт подождал, пока Бернардо утолит жажду. Наконец тот поднял голову, облизывая губы с таким видом, словно не хотел потерять ни капли воды. Казалось, ему стало немного лучше.
— Надо было и мне подписать Иерусалимский договор, — пробормотал Бернардо.
Данте с непонимающим видом уставился на него, и историк невесело усмехнулся:
— Говорят, что, оказавшись во время крестового похода в Иерусалиме, Фридрих вступил в сговор с неверными, которые открыли ему секрет панацеи — чудодейственного средства, излечивающего все недуги и прогоняющего смерть назад в царство теней. Поэтому-то некоторые и считают, что Фридрих не умер и вернется по истечении пятидесяти лет со дня своего исчезновения. Представьте себе эту сцену, мессир Данте, явление Антихриста в юбилейный год! Вот испугался бы Бонифаций!
— Возможно, Папа Римский объявил этот год юбилейным именно для того, чтобы умолить Бога навсегда избавить его от Фридриха, — пробормотал Данте.
Вскоре Бернардо распрощался с Данте и удалился, с трудом волоча ноги.
Поэт хотел было пойти за ним, но передумал и направился обратно в мастерскую Альберто. А вдруг механик уже разобрался в предназначении механизма! Кроме того, Данте никак не мог позабыть о книге «Китаб аль-Мир’Аж». Искаженные ужасом лица мертвецов на галере чередовались перед его мысленным взором с неясными райскими образами из будущей поэмы. Казалось, в тумане неопределенности перемешались смутные образы блаженства и уродливые гримасы злодеяния.
Из размышлений поэта вывела фигура широкоплечего человека, возникшая перед ним из переулка рядом с древним Колизеем.
— Здравствуйте, мессир Монерр! — крикнул Данте.
Француз тут же обернулся и стал искать в толпе человека, окликнувшего его по имени. У него был встревоженный вид, но, узнав Данте, он тут же успокоился.
— Вы не против, если мы с вами немного побеседуем на ходу? — спросил Данте француза.
— Побеседовать с вами, мессир Данте, для меня большая честь, хотя я и догадываюсь, что именно побудило вас проявить внимание к такому заурядному человеку, как я. Наверняка при других обстоятельствах мы поговорили бы об ученых материях, а сейчас нашей темой станут злодеяние и смерть, — Монерр говорил на правильном тосканском наречии с еле заметным французским акцентом.
— Вы прекрасно говорите на нашем языке!.. Но какие ученые материи вы имели в виду?
— Науку Урании!
[16] — воздев перст к небесам, ответил Монерр. — Я посвятил ей всю свою жизнь. Сначала в родной Тулузе, потом Венеции, где я изучал карты небес, составленные древними, и в первую голову Птолемеем
[17], иногда внося поправки в те места, где мои великие предшественники допустили неточности. Я пытался распространять свет своих знаний, но безуспешно. Этим-то и объясняется то, что вы меня не знаете…
Монерр криво усмехнулся, и шрам у него на лице стал еще заметнее.
«Так он — астроном!» — подумал пораженный этим совпадением Данте.
У поэта, наверное, был такой удивленный вид, что Монерр не выдержал и вновь усмехнулся:
— Если вас интересуют мои занятия в вашем городе, скажу, что он — лишь одна из остановок в моем последнем путешествии.
— А куда вы направляетесь? — заинтересовавшись, спросил Данте. — И почему это путешествие у вас последнее?
Произнеся это зловещее слово, поэт вздрогнул. Неужели Монерр, как и Бернардо, знает, что дни его сочтены?!
Француз задержался у развалин римской арки. Вдали виднелась глухая мрачная стена флорентийской тюрьмы. Проведя рукой по лицу, словно отгоняя внезапную головную боль, Монерр сказал:
— Я направляюсь в Африку. В места, населенные кровожадными маврами. Потом я проследую дальше на юг, где живет беспощадная мантикора
[18]. Я хочу пересечь далекий экватор и узреть южное небо, еще не виденное глазами христианина. В древних преданиях говорится о том, что там сверкают неизвестные нам звезды, а на своде небес встают и опускаются новые созвездия, предвещающие невероятные повороты судеб. Я надеюсь дополнить ими каталог Гиппарха…
[19]
Монерр говорил сверкая глазами. Казалось, в них на самом деле сияет свет далеких звезд. Погрузившись в мечты, он словно забыл, где находится, что-то пробормотал себе под нос по-французски, а потом снова заговорил на родном языке Данте:
— Говорят, что на тамошних небесах сияет крест из четырех звезд. Он словно свидетельствует об истинности нашей веры или предрекает ее участь… Однако мессира Данте интересует совсем другое, — напомнил себе Монерр и сразу сник.
— А почему вы считаете это путешествие последним? — настаивал Данте, с содроганием подумав о том, что Флоренция уже почти превратилась в обязательную остановку на последнем пути человека.
— Я уже бывал в землях неверных. Рана, полученная в последнем путешествии, повредила мне правый глаз, и по какой-то странной взаимосвязи парных органов нашего тела его слепота стала постепенно распространяться и на левый. Скоро я ослепну, и звезды будут сиять мне только в воспоминаниях… Мне надо спешить!
Некоторое время Данте с французом шагали молча. Поэт старался не отставать от Монерра, обгонявшего его, несмотря на невыносимую жару.