Тихий дом - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 59

Смешно. Тоже мне проверка. Резать себе руки для меня давно не испытание, а будничный ритуал. Я часто причиняю себе физическую боль. Чтобы отвлечься. Чтобы эта боль сконцентрировала на себе все мои мысли и чувства. Чтобы хоть на несколько минут не осталось ничего, кроме очищающего, все выжигающего тока, бегущего по моему телу.

Впервые я порезала себя, когда мне было тринадцать. Это случилось, когда родители снова сцепились. Я была в ванной, а они столкнулись на кухне. Я слышала, как тихонько шебуршится у плиты мама, а потом в коридоре раздались тяжелые шаги отца и жалобный скрип паркета. Ненавижу! Ненавижу!!! НЕНАВИЖУ! Я ненавижу предвкушение того, что они вот-вот пересекутся в какой-либо точке вселенной. Потому что это столкновение двух орбит, Большой взрыв, апокалиптическая катастрофа, не оставляющая после себя ничего живого, только голые мертвые камни. От знания, что они вот-вот столкнутся и снова начнут уничтожать друг друга, у меня внутри все сжимается. Не только внутренности, но и я. Я – не как физическая оболочка, как я, как то главное, что одушевляет это тело. Не знаю, как объяснить. Наверное, проще сказать «душа», но я терпеть не могу такой пафос.

Ну в общем, я в очередной раз сжалась до невозможности, и мне показалось – вот-вот что-то треснет у меня внутри, лопнет и наконец освободит меня от всего этого. Но ничего не лопнуло. Я все еще оставалась живой, видящей, слышащей, чувствующей. Это было чертовски плохо, потому что как раз в этот момент я услышала, как отец рявкнул: «Пошла отсюда!», а потом что-то неразборчиво пропищала мать, а потом звон разбитой посуды. Наверное, он толкнул ее или намеренно задел плечом, как он это часто делает, типа она такое пустое место, что он не замечает е на свем пути и прет напролом. А она, наверное, в этот момент выронила из рук тарелку или чашку. А может, она вскинулась и бросилась на него как Моська. Она иногда делает так, когда ее внутреннее напряжение достигает предела.

Она всегда напряженная, всегда чувствует, что он где-то рядом. А когда он возвращается с работы и она слышит хлопок двери, то вздрагивает всем телом и сжимается в точку. В маленькую черную точку, как пружинка от шариковой ручки, которую сдавили в пальцах. Мама в его присутствии будто проваливается в черную дыру и ее как бы нет. Ни для кого. Даже для меня.

А когда им случается столкнуться лицом к лицом, то ее внутренняя взвинченность становится нестерпимой и для меня тоже, настолько она предельна, чрезмерна. Чаще всего мама молча проглатывает то презрение, которым обдает ее отец. Презрение, пренебрежение, раздражение, ненависть. Все то, чем он брызжет при контакте с ней. Все то, что картечью летит от его слов, взглядов, жестов.

Но иногда что-то будто взрывается в ней, пружина разжимается, и в ответ на очередную реплику отца мать бросается на него. Не с кулаками, нет. Она как-то резко подается вперед, к нему, как воинствующая маленькая птичка, взъерошив жидкое оперение, и выкрикивает что-то вроде: «Отцепись от меня» – или похлеще, но все равно неубедительно. Она ничего не может ему сделать, но по всему видно, что в такие моменты она мечтает стереть его с лица земли, испепелить и развеять по ветру как сор, от которого нестерпимо хочется избавиться раз и навсегда. А он упивается тем, какая беззубая в ней злость, беспомощная ярость, а сама она жалкая.

Я все чувствую. Все, что испытывает она, и он тоже. Все, что они оба испытывают изо дня в день все эти годы. Наверное, это и есть эмпатия, про которую говорил Валерий Палыч. И их чувства друг к другу копятся во мне. Надо сказать, что это тот еще груз, адова ноша. Эти два непереносящих друг друга человека соседствуют во мне как две половинки меня. Две ненавидящие друг друга половинки. Две отторгающие друг друга половинки. Наверное, поэтому внутри меня хаос и постоянная боль от того, что части меня никак не приживутся, все время нарывая незаживающими ранами.

Я бы хотела любить их. Но все, что они позволяют мне испытывать к ним, – щемящая жалость и постоянная ноющая боль. Жалость к ним вместе и к каждому по отдельности, жалость к себе, жалость ко всему живому, к каждому, кто умеет чувствовать. Потому что быть живым больно, чувствовать больно, любить… Любить больнее всего. Особенно когда изо дня в день наблюдаешь за страданиями тех, кого любишь.

Вот и в тот раз, когда, лежа в ванне, я услышала отцовский рык «пошла отсюда!» и ее беспомощный, но исполненный злости и отчаяния писк, а потом этот звон бьющейся посуды (очень символично, что их столкновение сопровождается звуком разрушения), я поняла, что не могу так больше.

За какую-то пару минут, пока все это происходило, растянувшуюся для меня, как всегда, на одну маленькую жизнь, я успела скукожиться в ванне как креветка, несмотря на то, что вода в ней была достаточно теплой. Скукожилась, сжалась и сама не заметила, как это произошло. Так всегда бывает – после их ссор я обнаруживаю себя в напряженной скрученной позе, будто мои чувства, закрутившись штопором, наматывают на винт нервы и жилы и тело поддается этой тяге, неестественно скрючивается. Это как мышечный спазм, только сводит не одну мышцу, а сразу все, и все, что ты можешь сделать, – молиться, чтобы тебя отпустило.

Когда я наконец снова ощутила власть над собой, то попыталась расслабиться, вытянуть конечности, вдохнуть поглубже. Было такое чувство, будто я только что пробежала марафон. Вытянувшись наконец, я посмотрела на себя, свое тело, бледнокожее, неуклюжее порождение этих двух людей. Продолжение их ненависти. Даже не так, памятник их ненависти, изваяние, увековечившее их нездоровую, больную связь. Ненавижу себя. Разве что-то хорошее могло получиться от их соития? И тогда внутри меня закрутился еще один болезненный спазм. Я подняла глаза к потолку, во-первых, чтобы не видеть себя (чудовище, аномалию, то, что явилось в этот мир вследствие недоразумения, ведь природой не предусмотрено, чтобы плодились ненавистники), а во-вторых, я так часто делаю, когда плачу, – такая попытка остановить слезотечение. Эти слезы, которые сами по себе постоянно текут из моих глаз, уже достали.

От вида бледно-голубого потолка, неровно побеленного еще застройщиками этого домишки, мне сделалось только хуже. В этой квартире кругом ветошь и запустение, как будто это не жилье, а гребаный склеп. Все здесь выстужено сквозняками и ледяным дыханием наших семейных взаимоотношений. Отец грозится сделать ремонт сколько я его помню, но все никак. Поначалу я верила в то, что ему действительно мешают какие-то обстоятельства непреодолимой силы: то бабушка против (это ведь ее квартира), то денег нет, то времени. Но теперь я понимаю, что он просто не хочет ничего менять. Каким-то странным образом он умудряется получать удовольствие от этой разрухи и от того, что все мы вместе погребены в этом склепе и обречены на мучительное сожительство. Иначе любой нормальный человек давно бы уже сделал что-то, например, разменял бы квартиру и отпустил нас с матерью с миром. А мы бы с ним встречались по выходным, общались, улыбались друг другу непринужденно и искренне, смотрели бы друг другу в глаза прямо, и мне не приходилось бы отводить взгляд из-за того, что я вижу в нем мучителя.

Но ведь тогда отцу будет очень скучно жить здесь одному, с кем же тогда он будет обмениваться своей ядовитой энергией? Такое чувство, что он нуждается в том, чтобы пропускать этот яд через энергосистемы других людей, чтобы получать его обратно обогащенным чужими эмоциями, болью.