Уолден, или Жизнь в лесу - читать онлайн книгу. Автор: Генри Дэвид Торо cтр.№ 4

Если спорить с тем, что дикарь – это ангел, легко и приятно, то с тем, что человек находится в собственности у собственных же вещей, поспорить непросто. Торо не выстраивает утопию, его аргумент – скорее критический, нежели по-руссоистски идеологический. Тем самым он оказывается куда ближе не к Руссо и его последователям, но к греческим киникам, которые видели в систематическом опрощении исток сокрушительной критики властного дискурса, подчас застывающего в порабощающих нас вещах. От киников юмор Торо, его оптимизм и довольство собой, своим телом, т. е. ближайшими малыми величинами.

* * *

Именно этот – скажем так, не французский, но американский вариант философского минимализма, – по счастью окажет большое влияние на культуру ХХ в.

Так, тот же Миллер сегодня читается как прямой последователь (а злые языки сказали бы, как эпигон) трансценденталистов и прежде всего именно Торо. Он вторит своему учителю в главном – в пафосе всеобщего отказа от лишнего. К примеру, в одном месте он инвентаризирует те положения у Торо, которыми сам восхищается: «Вся его жизнь служила доказательством очевидных, но часто игнорируемых истин: чем меньшими средствами мы располагаем, тем больше упрощаем и улучшаем наш образ жизни…» ^[4]; «Он вполне наслаждался удовлетворением самых простых и необходимых по треб ностей» ^[5]; «Не смешиваясь с толпой, не поглощая газет, не наслаждаясь радио и кино и не имея автомобиля, холодильника и пылесоса, Торо не только ничего не терял, но и существенно больше, чем пресыщенный сомнительным комфортом и удобствами американец, приобретал» ^[6]; «Однажды открыв глаза, он вдруг обнаружил, что жизнь предлагает нам всё необходимое для покоя и удовольствия – нужно только использовать то, что есть, готово и под рукой. Кажется, он по-прежнему убеждает нас: „Жизнь – обильна! Расслабьтесь! Жизнь – здесь, вокруг, а не где-нибудь за холмом“». ^[7]

Битники, хиппи и многие-многие представители фракций и ответвлений вездесущего нью-эйджа испытывали аналогичное влияние, мало что, говоря по совести, к нему добавляя (ведь и Торо уже в свое время увлекался разнообразными восточными учениями, а одной из любимых его книг, не без влияния Эмерсона, была «Бхагавадгита»).

Очень во многом богатый ХХ век был придуман за век до него, и сеть филиаций в американской культуре этого времени тому яркое подтверждение. Любопытно и то, что сегодня, когда Генри Миллера, битников и дальше по списку читают всё меньше, с некоторым трудом воспринимая их всерьез (справедливо оно или нет – другой разговор), важность, влияние и сила наследия XIX в., в том числе и наследия трансценденталистов и минималиста Торо, только крепнет.

Само собой, ветер значительнее листопада, как причина влиятельнее своего следствия. У причины-Торо, как мы видим, множество следствий. Этого хватит, чтобы обратить на эту занимательную причину внимание. Возможно, даже сегодня (или в особенности сегодня, когда общий коэффициент цивилизованного овеществления возрос на много, много порядков) это способно вести к неожиданным, свежим последствиям.

Пусть их будет мало, лишь бы они были истинными.

Когда я писал эти страницы – вернее, большую их часть, – я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде, в штате Массачусетс, и добывал пропитание исключительно трудом своих рук. Так я прожил два года и два месяца. Сейчас я снова временный житель цивилизованного мира.

Я не стал бы навязывать читателю всех этих подробностей, если бы не настойчивые расспросы моих земляков о моей тогдашней жизни, – расспросы, которые иные назвали бы неуместными, но которые мне, при данных обстоятельствах, кажутся, напротив, вполне естественными и уместными. Некоторые спрашивали меня, чем я питался, не чувствовал ли себя одиноким, не было ли мне страшно и т. п. Другим хотелось знать, какую часть своих доходов я тратил на благотворительность, а некоторые многодетные люди интересовались тем, сколько бедных детей я содержал. Поэтому я прошу прощения у тех читателей, которые не столь живо интересуются моей особой, если на часть этих вопросов мне придется ответить в моей книге. В большинстве книг принято опускать местоимение первого лица, здесь оно будет сохранено; таким образом эгоцентричны все писатели, и я только этим от них отличаюсь. Мы склонны забывать, что писатель, в сущности, всегда говорит от первого лица. Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь другого так же хорошо, как знаю себя. Недостаток опыта, к сожалению, ограничивает меня этой темой. Со своей стороны, я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из дальних краев, ибо если он жил искренне, то это было в дальних от меня краях. Пожалуй, эти страницы адресованы прежде всего бедным студентам. Что касается других моих читателей, то они выберут из книги то, что к ним относится. Надеюсь, что никто, примеряя платье на себя, не распорет в нем швов – оно может пригодиться тем, кому придется впору.

Мне хочется писать не о китайцах или жителях Сандвичевых островов, но о вас, читатели, обитающие в Новой Англии, о вашей жизни, особенно о внешней ее стороне, т. е. об условиях, в каких вы живете в нашем городе и на этом свете: каковы они, и непременно ли они должны быть так плохи, и нельзя ли их улучшить. Я много бродил по Конкорду, и повсюду – в лавках, в конторах и на полях – мне казалось, что жители на тысячу разных ладов несут тяжкое покаяние. Мне приходилось слышать о браминах, которые сидят у четырех костров и при этом еще глядят на солнце, или висят вниз головою над пламенем, или созерцают небеса через плечо, «пока шея их не искривится так, что уже не может принять нормальное положение, а горло пропускает одну лишь жидкую пищу», или на всю жизнь приковывают себя цепью к стволу дерева, или, уподобившись гусенице, меряют собственным телом протяженность огромных стран, или стоят на одной ноге на верхушке столба, но даже все эти виды добровольного мученичества едва ли более страшны, чем то, что я ежедневно наблюдаю у нас. Двенадцать подвигов Геракла кажутся пустяками в сравнении с тяготами, которые возлагают на себя мои ближние. Тех было всего двенадцать, и каждый достигал какой-то цели, а этим людям, насколько я мог наблюдать, никогда не удается убить или захватить в плен хоть какое-нибудь чудовище или завершить хотя бы часть своих трудов. У них нет друга Иола¹, который прижег бы шею гидры каленым железом, и стоит им срубить одну голову, как на месте ее вырастают две другие.