Следствие разберется. Хроники «театрального дела» - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Малобродский cтр.№ 11

Через несколько месяцев я вспомнил эту невесту-вертухая, когда из СИЗО меня везли в суд на очередное продление меры пресечения. Такая же долгая поездка, такой же бесконечный и беззастенчивый разговор по телефону. Молодая женщина, под форменной одеждой расплывшееся тело, жаловалась подруге на своего сожителя, который злился из-за того, что дочь рассказчицы, девочка-подросток, не оказывает ему должного уважения. Потом жаловалась на саму эту дочь, потом громко оповещала о каких-то явно для меня излишних подробностях своего здоровья, потом рассказывала о необходимости делать запасы у матери в деревне, о том, что все дрова уже порубили и надо бы их сложить… В общем, «всюду жизнь», художник Ярошенко. Пару раз она переключалась на разговор со своей пожилой матерью, и в её голосе нотки заботы перемешивались с раздражением, нежность – с грубостью. Речь обеих тёток была примитивна, но в то же время образна; темы вроде незамысловатые, но смысл порой безнадёжно терялся. Казалось, что они говорили на языке, который я знал когда-то раньше, потом забыл, и вот теперь узнаю́ его заново.

Женщины на этой работе встречаются реже, чем мужчины, и – надеюсь, не оскорблю ничьи феминистические чувства – воспринимаются менее органично. Поэтому больше соблазн рассмотреть в них что-то индивидуальное, особенное, возможно, даже симпатичное, как-то вычленить их из обезличенной массовки в форме, нафантазировать историю, которая объясняла бы и оправдывала выбранный ими способ добывать хлеб насущный. Разумеется, конвоиры, судебные приставы и рядовой состав тюремной охраны мужского пола тоже неоднороден. Встречаются порой интересные персонажи и редкие проявления нормальных человеческих чувств. Порой и редко. В целом эта непомерно многочисленная профессиональная группа оставляет впечатление убогой и хмурой массы. И я испытываю не разрешённое до конца подозрение, что мы часто ищем в этих людях сложность, а в их судьбах – драматизм лишь потому, что желаем польстить своей гуманистической картине мира, основанной на литературных представлениях о жизни. Если моё печальное подозрение справедливо, то людям этим, вероятно, можно и нужно сочувствовать, сожалеть о них, но нельзя принимать и оправдывать зло, которое они объективно собой являют. Самая очевидная причина их выбора – безысходность, нищета, отсутствие достойной работы и каких-либо перспектив. На этом фоне зарплата вертухая, сопоставимая со средней по стране, и место в общежитии – серьёзный стимул. Большинству, увы, не суждено выйти за пределы узко очерченного круга их серой, казарменной по сути жизни. Они быстро проникаются завистливым неодобрением к более успешным согражданам, и это питает их социальную ненависть, когда последние оказываются в их власти за решёткой. С другой стороны, развивается спесивое отношение к тем, кто не достиг даже их уровня. Встречаются и откровенные садисты. Уж не знаю, реализуют ли они в системе свои врождённые наклонности или система воспитывает в них садизм как убеждение и поведенческую норму.

Я помню поразившую меня разницу в обликах двух женщин, разносивших задержанным еду на Петровке (сознательно избегаю слова «баланда» – в отличие от кормёжки в СИЗО, эта еда была, в принципе, съедобной). Женщины носили не форму, а халаты. Видимо, они были гражданскими служащими ИВС. Одна, сердитая толстуха неопределённых лет, уверенно гремела металлической посудой и покрикивала на заключённых – не было сомнений, что она здесь очень давно. Несмотря на ругань, резкие движения и энергичные перемещения, она смотрела каким-то тусклым, застывшим взглядом, всем своим видом воплощая уныние и безнадёгу. Вторая – не от сего мира, молодая, статная, светловолосая – была как-то безукоризненно красива и тиха. Как такая девушка могла оказаться в этом месте среди этих людей, представлялось тайной, напоминало о ранних романах Достоевского. Сопровождал её всегда один и тот же тупой громила, который с наслаждением хамил и откровенно щеголял своей маленькой, но такой сладкой властью.

О женщинах-заключённых я знаю в основном понаслышке – почти никогда не встречал их. Однажды мне пришлось долго сидеть перед врачебным кабинетом в больничке «Матросской тишины». Я читал газету, а когда поднял глаза, увидел невдалеке тщедушную, похожую на подростка молодую женщину. Охрана была увлечена чем-то своим и не обращала на нас внимания. Мы разговорились. Понимая, что случайная встреча никогда не повторится, мы не спрашивали имён друг друга, только номер статьи – у неё была такая же, как у меня: 159, часть 4. Наёмная сотрудница колл-центра в маленькой петербургской компании, девушка была арестована вместе с руководителями и владельцами. Она уже знала свой приговор и после полутора лет, проведённых в СИЗО, собиралась ещё на два года в колонию. Сочувствия не приняла, сказала, что догадывалась о том, что фирма мошенничает с недвижимостью, но не хватило духу отказаться от скромного, но регулярного дохода: сама виновата, впредь буду лучше думать. В её ответе было много достоинства, честности по отношению к себе. Выглядела она болезненно, но глаза смотрели весело, с азартом. Ей не терпелось скорее покинуть опостылевшую тюрьму и хоть как-то разнообразить свою жизнь.

В СИЗО 99/1 был очень строгий режим, «глухая заморозка». На допросы и встречи с адвокатами арестантов выводили с соблюдением всех инструкций. Сидельцы никогда не встречались друг с другом в коридорах, часто не знали, кто находится через стенку в соседней камере. Но, случалось, оказывались рядом в одном автозаке по дороге в суд или на следственные мероприятия. Автозаки и были основным источником информации, которая затем расходилась по камерам. Что-то проникало от адвокатов, изредка проговаривались следователи. Было известно, что из трёх десятков камер небольшой тюрьмы одна была женской. Сидела там удивительная троица. Сотрудницу банка держали в заложниках, пытаясь выманить из-за границы владельцев и топ-менеджеров. Вторая, подданная не то Колумбии, не то Венесуэлы, была задержана на границе с кокаином. Замыкала трио цыганка, проходившая по делу, кажется, «Нота-Банка»; проницательные следователи обвинили её в том, что она способствовала хищению путём ворожбы.

Ещё помнится одна зэчка, которую я никогда не видел, но часто слышал.

На улице Матросская Тишина по одному адресу находятся два учреждения: уже упомянутое СИЗО 99/1, известное как «кремлёвский централ», и СИЗО 77/1. Первое расположено прямо в административном корпусе и помимо строгой изоляции отличается относительным бытовым комфортом, малонаселённостью и компактностью. По слухам, оно было учреждено в восьмидесятых специально для высокопоставленных фигурантов «Хлопкового дела». Здание стоит несколько особняком, одной стороной выходит на внутренний двор. Через двор из другого, соседнего учреждения неумолчно доносятся приглушённые расстоянием, невнятные звуки какой-то совсем иной, бурной арестантской жизни.

СИЗО 77/1 расположен в комплексе старых зданий. Он гораздо больше «кремлёвки», несколько корпусов. Меня поместили в шестой корпус, один из так называемых спецблоков. Кроме него, есть «большой спец» и «малый спец», общий корпус, больница. В больнице лечат арестантов, в том числе женщин, из разных московских изоляторов. Вырубленное на трудно достижимой высоте в стене метровой толщины окошко моей камеры выходило на общий корпус и больницу. С внешней стороны его загораживал большой экран, вроде тех, что вдоль магистралей заглушают автомобильный шум. Вероятно, преследовалась цель исключить общение между заключёнными. Смысла в этом, как и в большинстве подобных мероприятий в системе исполнения наказаний, не было никакого: и без того убогое освещение становилось ещё хуже, а слышимость оставалась отличной. Перекличка между камерами и корпусами оживлялась к вечеру. Вернувшиеся из судов сообщали новости о себе и о тех, кого встречали на сборках и в автозаках, передавали приветы из других СИЗО, сообщали, кого и на сколько осудили, кто ушёл на этап, кого перевели в другую камеру, кто попал на кичу, то есть в карцер. Иногда выясняли отношения друг с другом, всегда ругали начальников, скандировали воровские речовки. Ладили «дороги», посредством которых передавались не только письма-малявы, но и какие-то некрупные вещи, сигареты. Многоголосие тембров, наречий и акцентов. В пёстром хоре выделялся высокий женский голос. С характерной отчаянной весёлостью и демонстративной бесшабашностью его обладательница материла ментов и каких-то «ссучившихся» своих бывших товарищей и товарок. Кричала она много и совершенно неинформативно, казалось, исключительно из радости общения. И часто, когда в ночи стихал общий гомон, она пела. Невоспитанный, но очень сильный и красивый голос срывался в хрипотцу. Кажется, ни одну из её песен я до того не слышал и сейчас не могу припомнить ни единого слова. Концерт обычно давался в ночи, хотелось спать, пение было явным излишеством, но странным образом не вызывало раздражения. Я быстро привык и перестал обращать на него внимание, подобно тому как вынужденно смирился с довольно ярким дежурным освещением, всю ночь полыхавшим в камере. Беруши и маска на глазах лишь немного притупляли восприятие. Прошло много месяцев, а эти ночные концерты остались неотделимой подробностью моих воспоминаний о пребывании в шестом корпусе Матросски.