|
Cтраница 121
Дом предназначен на слом. Извините, Если господствуют пыль в нем и мрак. Вы в колокольчик уже не звоните. Двери распахнуты. Можно и так. Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем. Ночь неспроста тишину созвала. Серые мыши, печальные мыши все до единой ушли со двора. Где-то теперь собралось их кочевье? Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму, полно таинственного значенья, что-то еще шелестит по нему. Мел осыпается, ставенка стонет. Двери надеются на визит. И удивленно качается столик. И фотокарточка чья-то висит. <…> Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым! Ну-ка, для успокоенья души крикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?..» Двери распахнуты. И – ни души
[104]. Высоцкий пишет свою «Песню-сказку о старом доме на Новом Арбате» (1966). Это еще более жестокое произведение, настоящий поэтический триллер:
И вот рабочий – тот, что дом ломал, — Ударил с маху гирею по крыше, А после клялся, будто бы услышал, Как кто-то застонал Жалобно, жалобно, жалобно в доме. И на этом кончилось что-то главное.
И скоро здесь по плану реконструкций Ввысь этажей десятки вознесутся – бетон, стекло, металл… Весело, здорово, красочно будет. Но только жить в этом будет нельзя. Потому что это дом, из которого ушла душа. Как пишет Высоцкий во второй части диптиха:
Траву кушаем, Век на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели. А когда же это началось?
…Видать, был ты долго в пути И людей позабыл. Мы всегда так живем! — отвечают страннику хозяева старого дома.
Поразительно, до какой степени точно Высоцкий угадал картину вырождения, измельчания постперестроечной, да и сегодняшней России:
Да еще вином Много тешились, — Разоряли дом, Дрались, вешались. <…> И припадочный малый – придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. Только сейчас придурок и вор уже не нож покажет, а донос или очередную духовную скрепу:
Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти. Старый дом – дом, в котором нет больше души. И герой Высоцкого, «башку очертя», отправляется искать место, «где поют, а не стонут, / где пол не покат», «И где люди живут, – и как люди живут».
Да, нынешняя Россия омерзительна, но у нас есть память о великих делах, о великих победах, и мы когда-нибудь еще будем прежними. Хотя я уверен, что мы прежними уже никогда не будем, но так хочется подхватить эту тему Высоцкого! Нет, мы можем! Нет, мы должны!
До чего ж вы дошли: Значит, что, мне – уйти? Если был на мели — Да нет, всем есть путь, разумеется! Да, мы сейчас на мели, но потом:
Всем нам хватит земли, Этой обетованной, желанной — И колумбовой, и магелланной! Вот на этом посыле изначальном, что страна может и должна быть себе равна, что где-то в нас еще живут идеальные резервы будущего преображения, – на этом весь Высоцкий. На памяти о войне, о великих исторических параллелях, которые у него присутствуют постоянно. Но ностальгией по прекрасным и правильным временам проникнут и блатной цикл Высоцкого, цикл, который я ставлю выше его военно-патриотического цикла.
Виктор Пелевин когда-то сказал:
– Сегодня в России сакральные тексты могли бы быть написаны только на блатной фене, потому что это последний язык, за неправильное пользование которым могут убить.
Иными словами, блатной язык – это последняя сакральность. Звучит ужасно, но тем не менее блатные песни Высоцкого – это песни о том мире, где добро и зло еще что-то значат, где живут еще настоящие чувства. Конечно, Высоцкий прекрасно понимает, чего стоят все эти чувства, чего стоит жалобная, всегда слезливая блатная романтика:
У нас любовь была, но мы рассталися: Она кричала и сопротивлялася
[106]. Мы понимаем, что́ это за любовь, но при всем при том абсолютно верим в ее подлинность:
Весна еще в начале, Еще не загуляли, Но уж душа рвалася из груди, — Но вдруг приходят двое С конвоем, с конвоем. «Оденься, – говорят, – и выходи». Я так тогда просил у старшины: «Не уводите меня из весны!»
[107]Представление о настоящей любви появилось у Высоцкого на фоне тотальной девальвации тогдашней любовной лирики. Она настолько сентиментальна, настолько соплива, это такая асадовщина и щипачёвщина! Полное ощущение, что лирический герой хочет исключительно держать за руку лирическую героиню, иногда, может быть, целовать след каблука. Но Высоцкий внес в этот мир настоящую брутальность, которая всегда сопутствует настоящему лирическому чувству:
У тебя глаза, как нож: Если прямо ты взглянешь, Я забываю, кто я есть и где мой дом. А если косо ты взглянешь — Как по сердцу полоснешь Ты холодным острым серым тесаком. Я здоров, к чему скрывать! Я пятаки могу ломать, Я недавно головой быка убил. Но с тобой жизнь коротать — Не подковы разгибать, А прибить тебя морально – нету сил! Вспомни, было ль хоть разок, Чтоб я из дому убёг? Ну когда же надоест тебе гулять? С гаражу я прихожу, Язык за спину заложу И бежу тебя по городу шукать. Я все ноги исходил, Велосипед себе купил, Чтоб в страданьях облегчения была. Но налетел на самосвал, К Склифосовскому попал, Навестить меня ты даже не пришла. Ты не радуйся, змея, Скоро выпишут меня! Отомщу тебе тогда без всяких схем. Я те точно говорю: Остру бритву навострю И обрею тебя наголо совсем
[108]. Вот настоящая трагедия: ведь он же мог этой «острой бритвой» ее пришить, но не может! Потому что любит. Поэтому он обреет ее «наголо совсем», и ситуация получит нестандартное лирическое разрешение. И самое косноязычие, самая неловкость, педалированная Высоцким всегда очень старательно, самая двусмысленность всех этих выражений работают на их подлинность, как, например, в одном из лучших его лирических стихотворений «Татуировка» (1961):
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|