Наследство - читать онлайн книгу. Автор: Вигдис Йорт cтр.№ 7

Мать с отцом и Астрид с Осой решили, что дачи достанутся Астрид и Осе, и приступили к выполнению плана. Они все прекрасно понимали. Борд полагал, будто что-то можно изменить, о чем он и просил, но тщетно. Кто-то был в курсе дела, а некоторые ничего не знали. Пахло от этой затеи дурно, однако и мать с отцом, и Астрид с Осой вели себя так, словно все было отлично, поэтому, наверное, нет ничего странного в том, что Астрид ни словом мне ни о чем не обмолвилась.

Надвигалась катастрофа – они что же, не понимают этого или им наплевать и они думают выйти сухими из воды?

Дача на Валэре Борду не досталась, придется ему с этим смириться, и все же что-то сломалось.

В августе Борд заезжал к отцу с матерью на Бротевейен, просто проведать их, и мать сказала, что отец постарел и что работу на даче он уже не осилит, ни траву косить, ни полоть, поэтому старый дом они отдали Астрид, а новый – Осе. Борд, к тому времени смирившийся с тем, что дачи ему не видать, спросил, сколько Астрид с Осой заплатили. Когда мать озвучила сумму, Борд развернулся и вышел. Эта капля оказалась последней. Сумма была мизерная. Они намеренно взяли с сестер так мало, чтобы и нам с Бордом выплатить компенсацию поменьше. Так было задумано, и Астрид с Осой сочли это справедливым. Каково бы им было, окажись они на нашем месте? У каждой из них по двое детей – значит, с ними они тоже так в свое время обойдутся? Завещают дачи лишь одному из детей? Нет. Это очевидно. Для того, кому дача не достанется, это будет ударом, потому что это означает, что того, кто остался без дачи, родители любят меньше.

Борд развернулся и зашагал прочь. Пусть радуется, что вообще хоть что-то получил, – так крикнула ему вслед мать. Это нам с ним предлагалось радоваться, что мы вообще хоть что-то получили. Завещание, которое нам прислали несколько лет назад на Рождество, то самое, которое Борд попросил ему прислать, можно в любой момент изменить, вероятнее всего, его уже изменили, если оно вообще еще существует, а может статься, никакого завещания больше нет, и тогда, получается, старый дачный дом отдан в подарок Астрид, новый – Осе, ну а мы, Борд и Бергльот, – наши имена созвучны – вообще не получим компенсации.

Я понимала – Борд потрясен несправедливостью, с которой мать с отцом обошлись с нами, и тем, что Астрид и Оса беспрекословно согласились с ними и даже не попытались вразумить родителей, что отныне отношения между братом и сестрами навсегда испорчены. И им наплевать, что Борд чувствует себя обделенным и обиженным, а их, совершенно очевидно, ни капли не заботит его мнение, и вести себя с братом достойно они не считают нужным. Борду и раньше доставались тумаки, и наследство стало для него последней затрещиной. Я поняла, что он готов закончить с ними отношения. Мне тоже доставались тумаки, а последнюю затрещину я получила пятнадцать лет назад – тогда я и порвала с родителями.

Это произошло тринадцатого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года возле киоска «Нарвесен» на улице Богстадвейен.

К тому моменту я уже пару лет старалась свести общение с родственниками к минимуму – ради детей, потому что те были маленькими, и от меня зависело, общаются ли они со своими бабушкой и дедушкой, тетками и дядьями, двоюродными братьями и сестрами. Я поступала так, чтобы мать не давила на меня, не ныла и не взывала к моей совести, но вести себя ровно и спокойно с человеком, утверждающим, будто любит меня, было непросто. Когда я послала ей обычную короткую открытку из Рима, то в ответ получила письмо, где мать писала, как она ждет Рождества, потому что наконец увидит меня и мы сможем провести праздники как обычная семья. Я не в силах была совладать с собой, я выходила из себя, мне казалось, будто меня намеренно не замечают, потому что нормальной семьей мы стать не могли и не были, я объясняла это снова и снова, а они не слушали, не желали слышать. Но отпраздновать Рождество как нормальная семья? При одной мысли об этом меня тошнило, я позвонила родителям, и, когда они не взяли трубку, я оставила хамское сообщение, что Рождество мне вообще не сдалось, что видеть я их не хочу, как подумаю, что придется с ними встречаться, меня сразу охватывает ужас и отвращение, что для меня физически тяжело на них смотреть. Впрочем, на следующее утро мне уже было стыдно за мою злобу, мой гнев, мои чересчур сильные детские эмоции, я позвонила Астрид и попросила ее съездить на Бротевейен и стереть то недоброе сообщение. «Но они его уже прослушали», – ответила Астрид так озабоченно, что я поняла: мать с отцом расстроились, а Астрид считает меня жестокой, потому что я посмела расстроить моих стареньких родителей. Сама себе я тоже казалась жестокой, но еще мне стало неуютно: мне хотелось, чтобы Астрид меня тоже поняла, но этого я от нее так и не добилась.

Когда я в тот же день встретила возле киоска «Нарвесен» Клару и, давясь слезами, все ей рассказала, Клара посоветовала мне порвать с ними. «Ты должна порвать с ними».

«Разве так можно?» – всхлипывала я. «Да, – ответила она, – так многие делают». И при мысли о том, что я их больше никогда не увижу, мне тотчас же стало легче. Я перестану учитывать их мнение, прекратятся слезы, обвинения и угрозы, не надо будет придумывать оправдания, постоянно защищаться и объясняться, чтобы в конце концов все равно остаться непонятой. Разорвать отношения – неужели это возможно? «Да», – сказала Клара. Мне не обязательно ничего им говорить или писать, надо просто решить, и все. И я решила. «Хватит», – подумала я, стоя возле киоска «Нарвесен» на Богстадсвейен.

Мать долго не сдавалась. Астрид тоже не отступала. Но я молчала. А потом они махнули рукой. Шли годы, и изредка, когда события принимали серьезный оборот, Астрид давала о себе знать. Например, когда матери должны были делать операцию. «Маме будут делать операцию. Мне просто кажется, ты должна это знать». Будто это что-то меняло. Будто теперь я непременно должна была им позвонить. Словно болезнь матери, тень смерти изменит мое отношение. Неужели это правда? Видимо, не изменили, потому что про сообщение от Астрид я вообще забыла. Случайно наткнувшись на это сообщение на следующий день, я обрадовалась, что забыла о нем, но радость заставила меня задуматься. Значит, какая-то часть меня боится, что подобные сообщения выведут меня из равновесия? Но этого не произошло, и я обрадовалась. Получается, я преуспела в моем стремлении разрушить память, стереть из нее их обвиняющие, угрожающие и разочарованные голоса, за сорок лет въевшиеся в меня. В ответ я написала, что мне жаль и я надеюсь, операция пройдет успешно, я пожелала матери побыстрее выздороветь. Судя по всему, Астрид решила, что этого недостаточно, но чего она от меня ждала? Что я позвоню? И что мне тогда сказать? Что я отправлюсь в больницу и брошусь матери на шею? Я представила, как еду в больницу, захожу в палату, где лежит мать, и все во мне начинает сопротивляться. Я представляла это вновь и вновь, стараясь прочувствовать, и все во мне сопротивлялось. Нет, это невозможно. У меня не получилось бы с хорошей миной смотреть на ее наверняка изможденное, заплаканное лицо. Я не могла сесть возле ее кровати, взять мать за руку и сказать, что я люблю ее. Потому что это неправда. Когда-то я и впрямь ее любила, когда-то я была невероятно близка к ней и зависима от нее, тогда, кроме нее, моей мамочки, для меня никого не существовало, но это чувство принадлежало прошлому, и возродить его невозможно, потому что все, случившееся потом, действовало с разрушительной силой. Любви больше не осталось, по матери я не тосковала, и это отсутствие любви и тоски по матери казались мне моим собственным своеобразным дефектом, о котором мне необходимо помнить и который надо защищать. Я помнила и защищала, когда Астрид присылала сообщения «по-моему-ты-должна-об-этом-знать». Случалось, я отвечала на них сердито, потому что Астрид обращалась ко мне так, будто это зависит от моего желания, будто я могу вдруг взять и прийти в гости, вести себя как ни в чем не бывало, и поддерживать разговор. Но сердитые мейлы Астрид удаляла не читая, – об этом она сама писала, когда я на следующее утро пристыженно извинялась за написанное. «Такие злобные мейлы я сразу стираю и не читаю» – так она написала. Это вполне понятно, но от этого я не переставала чувствовать себя брошенной, разочарованной тем, что Астрид не вникла в мои слова. Она никогда не комментировала ни их, ни доводы, которые я приводила, она, похоже, вообще не задумывалась о причинах моей злости. «По-моему, ты должна об этом знать». Чтобы я передумала и позвонила или приехала в больницу. Я не звонила и в больницу не приезжала, лишний раз подтверждая, что я та, кем решила стать, – бесчувственная эгоистка-разрушительница. «По-моему, ты должна об этом знать и помнить о своей жестокости». Мне вновь и вновь навязывали роль злодейки, а я переживала, потому что сил у меня не было! Ноги отказывались нести меня туда! Когда на телефоне высвечивался незнакомый номер, я вздрагивала, потому что это была мать. Я отыскала ее номер и внесла его в память телефона – так я увижу, что это она, и не стану отвечать. Если она заболела, то ей вполне могло прийти в голову позвонить: ведь даже моя жестокость не безгранична и, возможно, я не стану отталкивать умирающую мать?