Застывшее эхо (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 79

И тут является универсальный рецепт – раскаяние и самоограничение: «Западную Германию наполнило облако раскаяния – прежде, чем там наступил экономический расцвет»; самоограничение – от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере «Двести лет вместе».

Я могу сказать, от чего оно не лечит: от низкой самооценки – тормоза всякой сколько-нибудь рискованной деятельности, от чувства бессилия и безнадежности – причин «безуемного пьянства», упадка инициативы и даже в значительной степени коррупции, в которой «низы» менее повинны в основном лишь в силу своих малых возможностей. Человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего. А если у него нет лучшей альтернативы, он неизбежно будет довольствоваться тем, что под рукой. И раскаяние – ощущение, что упустил лучшее в погоне за худшим, – может явиться только к проигравшему. Кем и были немцы.

Святой отказывается от стяжательства в пользу Царствия Небесного, благородный человек отказывается от взятки в пользу красивого образа себя. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради неизмеримо более воодушевляющей миссии народного заступника и борца с «красной чумой» – а чем он предлагает воодушевляться рядовому гражданину? Сметать с улиц сор? Полезный труд. Но даже самый маленький человек – все-таки тоже человек, он тоже нуждается в психологической защите от чувства мизерности и бренности. Интересный народ народные заступники: себе для самоутешения избирают высокую историческую миссию, а подзащитным оставляют обустройство собственного двора. Сообщество народных заступников – это прямо какое-то общество защиты животных!

Пробуждение народного духа нужно начинать «с верхов» – с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство и даже спорт, тоже презираемый Солженицыным. Благодаря блистающим верхам и рядовой гражданин тоже начинает чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. Включить человека в череду поколений, служащих какому-то великому наследственному делу, – одна из важнейших задач любого государства, в кризисные же периоды просто важнейшая.

А либералы еще обзывали Солженицына государственником…

Поскольку в наше время властителями душ являются шоумены, то идеи консерватизма овладеют массами не раньше, чем их начнет проповедовать Ксения Собчак. Но покуда попробуем порассуждать собственными скромными силами.

Что хорошего в консерватизме? Разве не лучше вечное обновление и улучшение – нравов, штанов, мобильных телефонов? Увы, слишком большой выбор порождает в человеке чувство неуверенности в собственных решениях, слишком частое обновление обостряет ощущение бренности всего земного… В романе «Горбатые атланты» я вообще выдвинул ту идею, что причиной самоубийств являются свобода и новизна.

Я бы сформулировал принцип консервативной философии так: долговечное важнее сиюминутного. Или – экзистенциальное важнее социального: у человека нет более важной задачи, чем преодоление ужаса перед бесконечно могущественным и безжалостным мирозданием, перед своим неотвратимым исчезновением. Поэтому государство должно в первую очередь хранить и развивать традиционные культурные механизмы, поддерживающие в людях чувство причастности к бессмертию, могуществу и красоте. Поскольку создание новых механизмов такого рода – дело почти невозможное или как минимум требующее нескольких поколений.

Новые цели следует изображать не отрицанием, но продолжением прежних, «вечных», старые ценности следует не уничтожать, но реинтерпретировать в пользу новых. И народ полюбит консерваторов, работающих на вечность, когда узреет не только их слова, но и дела, позволяющие ему ощущать себя красивым и бессмертным. Только где их взять – творческих консерваторов, готовых не торговать однодневками, а творить великие дела, оставляющие след в истории? Это невозможно без возрождения национальной аристократии, то есть творцов и служителей коллективных наследственных мечтаний.

Аристократический консерватизм должен смотреть на вещи с точки зрения если не вечности, то долговечности, предпочитать «широте» – «долготу». Постоянно ставить перед собой не тот вопрос, который сегодня считается главным: насколько широкого круга людей это касается? – но вопрос, сегодня слишком уж непопулярный: как долго эта проблема будет оставаться актуальной? Многих ли она будет волновать через одно – два – три – десять поколений?

Подобный подход сегодня расхожий гуманизм заклеймил бы как антидемократический, ибо демократично только то, что служит повседневным нуждам так называемого простого, массового человека, однако подобная трактовка гуманизма и демократии основана на глубочайшем презрении к этому самому простому человеку и, в сущности, даже на отказе считать простых людей людьми. «Простых людей», не нуждающихся в том, чтобы чувствовать себя причастными чему-то долговечному, не заканчивающемуся с их жизнью, не существует.

Пожалуй, наиболее долговечное в нас и есть наиболее человеческое. А потому смотреть на вещи «с точки зрения вечности» очень часто означает интересоваться наиболее человеческим в людях.

Долговечным же бывает только то, что поражает воображение, а в веках живут вообще одни лишь легенды. Поэтому, если Россия хочет жить долго («вечно»), ей абсолютно необходимы люди-легенды, события-легенды. Те, кто нацелен на дела, способные жить в памяти потомков, и составляют национальную аристократию. Именно благодаря своей аристократии и выживают народы: их сохраняет не территория и не экономика, а предания о великих предках и надежды оказаться их достойными. Да, народы сохраняются, консервируются воодушевляющими фантазиями – становящимися смертельно опасными для народа, если они уходят слишком далеко от наблюдаемых фактов, и ведущими к распаду нации, если они исчезают вовсе.

Следовательно те, кого действительно ужасает стон «Россия погибает!», должны признать первейшей задачей («национально идеей») развитие национальной аристократии, расширение круга людей, мечтающих поражать воображение, свое и чужое, и этим оставить след в памяти потомков. Что, разумеется, не отменяет ни борьбу с бедностью, ни борьбу за увеличение пенсий, за качество здравоохранения и прочая, и прочая. И все-таки одновременно с этим нужно делать ставку на особо одаренных и особо романтичных во всех областях человеческой деятельности – это и есть первейшая задача творческого консерватизма.

Но разве интеллигенция не есть та самая взыскуемая аристократия? Нет, интеллигент – это поверженный аристократ. Отвергнутый от исторического творчества, а потому объявляющий недоступный виноград зеленым. Поэтому аристократ стремится к свершениям – интеллигент оплакивает издержки. Аристократия – двигатель, а интеллигенция – тормоз общества. Тормоз – вещь, разумеется, крайне важная, но без двигателя и он не понадобится.

Как, вознегодует интеллигент, по-вашему, простые люди, равнодушные к вечному и долговечному, опять должны служить материалом для творящих историю «великих личностей»? Отвечаю: не нужно жалеть простого человека больше, чем он жалеет себя сам. Разве не самые что ни на есть простые люди первыми голосуют за фашистов и коммунистов, сулящих им национальное и классовое величие? Ибо и у власти, и у рядового смертного есть общий могущественный враг – ощущение ничтожности и бессмысленности существования. Против этого врага народ и объединяется с властью.