Застывшее эхо (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 37

И так во всем. «Ага, Солженицын хочет показать, какие евреи мерзавцы – уклонялись от службы в армии!» «Ага, Солженицын показал, какие евреи мерзавцы – уклонялись от службы в армии!» Хотя даже на мой, не самый, я думаю, рациональный взгляд, евреи были бы просто слабоумными, если бы не стремились уклониться от воинской службы в чуждом им государстве (которому и собственная-то интеллигенция желала всяческих провалов), не имея ни перспектив для военной карьеры, ни национальных традиций, поэтизирующих погоны, наганы… И с сегодняшней точки зрения это практически уже не преступление – сегодня подавляющее большинство образованных людей полагают, что можно ничуть не хуже служить отечеству на поприще врача, инженера, ученого, и совершенно по-еврейски стремятся устроить своих сыновей в вузы, «освобождающие от армии». Причем осуждаются эти уклонисты чаще всего только по долгу службы да еще из зависти. Растущее нежелание отбывать воинскую повинность – в большой степени именно из-за него развитые страны перешли к профессиональной армии. Даже в Израиле, испытывающем нешуточную военную угрозу, все меньше и меньше желающих самолично держать границу на замке. Можно этому радоваться, можно сокрушаться, но таков дух времени, провозгласившего примат прав личности по отношению к правам государства. Весьма вероятно, что евреи в диаспоре в среднем и несколько больше следуют этому индивидуалистическому духу, чем другие образованные слои соответствующих стран, но, стоит вспомнить, дух этот уже победно веял над Европой, когда российские евреи еще не вылезали из лапсердаков.

Мне и вообще кажется, что евреи были скорее страстными последователями, чем творцами ведущих фантомов века. Но это вопрос отдельный, а, возвращаясь к началу, сослужат ли «Двести лет…» Солженицына примирению всеобщему – я думаю, нет, – тем более что Солженицын не желает звать «и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого» (с. 6). Ведь иного согласия просто не бывает: всякое массовое, переходящее из поколения в поколение единство всегда основывается на системе коллективных иллюзий. Там же, где и впрямь ищут истину – в науке, – там не остается ни одного факта, который бы не оспаривался в нескончаемой борьбе научных школ. Может быть, когда-то и возникнет система фантомов, одинаково чарующая и русских, и евреев, но пока что таковая даже и не брезжит.

Пока что «каленый клин» вражды с каждой стороны составляют младенцы, которых невозможно переубедить, а можно только отвлечь: а вон птичка, птичка!.. Погреметь погремушкой, сунуть пустышку – глядишь, топающий ножками малютка и забудет о своем обидчике. И тогда уж по возможности не надо ему напоминать.

Можно сказать, что национальная вражда – в ее самом опасном, бескорыстном аспекте – проистекает из нашей детской готовности жить выдумками, из доверчивости к слухам, преданиям и к бескорыстию в зле наших врагов. Поэтому, когда народы достаточно повзрослеют, они утратят и священную ненависть друг к другу – она сменится, самое большее, досадой против удачливого конкурента. Но есть серьезное подозрение, что, повзрослев, народы просто исчезнут. Ибо их создает и хранит именно готовность жить выдумками и преданиями, а не более или менее проверяемыми фактами и материальными выгодами.

Борю Заславского в десятилетнем возрасте вывезли из Баку в Израиль, где он сделался Барухом. Сейчас он профессор экономической кибернетики в Калифорнии Боб Заславски. Каждая профессия порождает свою разновидность профессионального идио… я хочу сказать – редукционизма: для одних человек – двигатель внутреннего сгорания, для других – ристалище борьбы энтропийных и антиэнтропийных сил, для третьих – стадное животное с фиксированными инстинктами. Боря моделирует человека по образу и подобию биржевого маклера: все человеческие поступки продиктованы желанием максимизировать прибыль. Со снисходительной улыбкой взрослого дяди, рассказывающего о детских играх, он дивится тому, что некоторые его американские коллеги испытывают стыд при виде бездомных. «Но ведь где-нибудь в Нигерии их все равно останется в сто раз больше», – без особой надежды пытается вразумить их Боб. И юмористически воспроизводит их кудахтанье: «Но ведь это же в нашем государстве!» – «Вы вдумайтесь, что такое государство, – безнадежно вздыхая, просвещает их Боб. – Вы принадлежите к какой-то местной общине, у которой есть свой глава. Кроме того, вы живете в городе – у него есть мэр. Потом в штате – у него есть губернатор. Затем в государстве – у него есть президент. И наконец живете в мире – у него уже нет главы. Так чем же из всех этих общностей выделяется государство? У государства есть глава и есть сильная армия, вот и все».

Что ж, Боб мыслит ничуть не примитивнее тех мудрецов, которые пытались определить нацию через какие-то всеми наблюдаемые параметры: территория, язык, участие в относительно замкнутой системе разделения общественного труда. Бесплодность (никчемность) всех таких определений – ни одно из них не объясняет главного: национальной солидарности, готовности во имя национального целого платить неудобствами, лишениями, а иногда и смертельным риском. Мы сами почти всю жизнь прожили в новой национальной общности, связанной уже и общим языком, и территорией, и системой разделения труда, – и эта коммуналка в большинстве сожителей накапливала лишь раздражение да убежденность, что их каким-то образом облапошивают. С другой стороны, Солженицын не случайно ведь посвятил свои будоражащие «Двести лет вместе» небольшому, но «звонкому» народу, который, бог весть когда рассыпавшись на части, многажды менял и территорию, и язык, и даже антропологический тип – но сохранил национальную солидарность до такой степени, что, собравшись из разных территорий, хозяйств и культур, возродил утраченное две тысячи лет назад государство. «Сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно гениальной предприимчивости» – такой итог когда-то подводил своим протосионистским размышлениям Пестель, и осуществиться это «исполинское предприятие» уж никак не могло без серьезной жертвенности. Да просто в войнах первоначального становления Израиля погибло огромное в процентном отношении количество молодежи – на этом фоне даже уже и не эффектно упоминать о массовой готовности людей интеллигентных профессий предаваться труду скотника или земледельца, хотя довольно многие из них и сейчас еще живы, я с ними встречался. Вот первопроходцев, этаких Павлов Корчагиных от сионизма, полагавших буржуазной мерзостью красивую одежду, вкусную пищу, чистую скатерть, – тех уже не осталось. Подобные жертвы могут приноситься лишь опьяняющим фантомам, трезвый взгляд на реальность пробуждает в человеке расчетливость, осторожность (а еще более трезвый и глубокий – ужас и отчаяние).

С вершин общечеловеческого катехизиса можно, конечно, сожалеть, что это подвижничество было проявлено во имя всего только нации, а не человечества, но, увы, примеры далеко не одного только Бори Заславски наводят на мысль, что человек отпадает от национального целого чаще всего не в пользу какой-то более широкой солидарности, а в сторону гораздо более узкой – если только не чистого шкурничества. И даже те немногие, кто и впрямь без всяких промежуточных ступеней возносится до единства со всечеловечеством, становятся не столь уж ценным для все-человечества приобретением: сегодня еще не существует сколько-нибудь массовых и отлаженных институтов, через которые можно было бы служить прямиком человечеству, а национальные структуры худо-бедно такие институты все-таки имеют. Нет-нет, общечеловеческие идеалы как тормоз против этноцентрического эгоизма важны чрезвычайно, но в качестве конкретных созидательных мотивов они пока что мало чего стоят.