Застывшее эхо (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 106

И сейчас где-то рядом с нами пылкие молодые и не очень молодые люди жаждут обрести великую миссию – хотя бы и ценой нашего жалкого благополучия. Потерпев крах в личном созидании, они пытаются напитаться физическим могуществом масс. К счастью, мы уже получили кое-какую прививку от мегаломанической демагогии – мы сделались если и не умнее, то скептичнее. Мы все меньше верим в честный банк с пятью сотнями процентов годовых и в честную партию, гарантирующую всеобщее счастье распивочно и навынос. Пожалуй, не в уме, а в скепсисе сегодня наша надежда.

Правда, горьковатая – какой только и бывает неподслащенная правда. Случай Геббельса подсказывает нам минимум две психологические причины, влекущие людей в массовые тоталитарные движения. Первая – простое человеческое одиночество, холод которого гонит искать в толпе хоть какого-то тепла. Вторая – тоска по высокой миссии. Человек, одержимый этой тоской, может искать утоления своего неясного голода в сопричастности чему-то глобальному, всемирно-историческому. Для него политика не просто средство достигнуть конкретных результатов, а возможность доставить себе воодушевляющие (пускай трагические) переживания: поэтому все рациональные аргументы, разъясняющие опасности и бесперспективность тоталитаризма, производят на него не большее впечатление, чем на наркомана лекции о вреде героина: он ищет переживаний, а не результата.

Психологическая опасность сегодняшней политической ситуации заключается еще и в том, что нынешняя либеральная идеология ничего не дает политическим наркоманам: она не сулит ничего грандиозного, а просто «нормальную» жизнь (то есть именно ту, в которой наркоман не находит ничего пьянящего), она не обещает разом покончить со всеми мировыми безобразиями, а больше советует каждому устраивать собственные дела, она не стремится объединить народ для универсальной великой цели, подчиняя «отсталую» часть населения «передовой», – она всего лишь развязывает руки деятельному меньшинству, пассивному же большинству лишь обещая выигрыш в отдаленном будущем и т. д.

Сегодняшняя всеобщая и полная деидеологизация, стремящаяся покончить со всеми претензиями на универсальность, может нечаянно отнять у людей и смысл их существования – увы, не все способны жить одними лишь будничными личными интересами или найти удовлетворение в творчестве. Да, «аристократов духа», которых к тотальному и тоталитарному толкают подобного рода нематериальные мотивы, всегда бывает немного, но – их обычно достает на закваску, а остальную массу составляет гораздо более простая публика. Выражение «простой человек» здесь и далее используется в специфическом значении, слабо связанном с уровнем образования: «простой человек» – это человек, имеющий простую, то есть лишенную противоречий и неопределенности, модель социального бытия. Все возможные разновидности фашизма в широком смысле этого слова – красного, коричневого, белого, зеленого – можно определить как бунт простоты против непонятной и ненужной, а потому враждебной («паразитической») сложности социального бытия. Для «простого человека» в мире непереносимо много лишнего – белоручки, нытики, чиновники, журналисты, абстракционисты, волосатики, извращенцы… Если он токарь – для него может оказаться паразитом всякий, кто не стоит у станка («пролетарский фашизм»), если он крестьянин, в паразита может превратиться и токарь – вкупе со всем городским населением (возможен даже «пастушеский фашизм»), для «простого технаря» лишним может стать любой гуманитарий, в глазах «простого гуманитария» технарь может выглядеть существом если уж не совсем бесполезным, то, по крайней мере, низшим, которому, по крайней мере, следует слушаться высших. Фашизм есть стремление части какого-то многосложного целого уничтожить либо в лучшем случае подчинить своему диктату остальные органы. Боюсь, фашизм никогда не станет ни чем-то навсегда миновавшим, ни чем-то исключительным. Возможно, сползание в фашизм – неустранимая опасность всякого общества, где широкие массы всерьез участвуют и даже доминируют в решении вопросов, в которых еще ни разу не сошлись мудрецы. Может статься, многообразие социальных целей и взаимосвязей вообще превышает познавательные человеческие возможности и протофашистская страсть дать очередной «последний и решительный бой» очередным «паразитам» может быть ослаблена не столько глубиной постижения общественных проблем, сколько скромностью, отказывающейся от всех глобальных учений, от претензий обеспечить универсальную победу Добра над Злом. Полезной антифашистской прививкой могло бы даже оказаться представление о том, что мир безысходно трагичен, что зла, которое нужно отрезать и выбросить, просто не существует, что оно растворено во всем, или, если угодно, зла вообще не существует, а существует лишь гипертрофия необходимого, но частного добра.

Фашизм тоже не есть некое самостоятельное чудовищное качество – это, так сказать, чудовищное количество, чудовищная передозировка нескольких начал, каждое из которых в умеренной дозе является либо нормальным (общепринятым), как, скажем, патриотизм, либо просто необходимым, как, например, организованное государственное насилие (полиция, суд и т. п.). Даже расизм (присущий, кстати, далеко не всем фашистским течениям), выделенный в чистом виде, являет собой не более чем необоснованную научную гипотезу: судя по всему, расовые факторы действительно исчезающе малы в сравнении с социокультурными. Тем не менее вопрос о врожденных расовых особенностях в принципе тоже мог бы сделаться предметом научной дискуссии, если бы всякое гласное обсуждение не вовлекало и толпу, у которой шарлатан всегда вызывает больше доверия, чем настоящий врач: у шарлатана все понятно и увлекательно, у доктора – трудно и скучно. Притом шарлатан всегда знает окончательный ответ, а наука только ищет. Интеллектуальное преступление нацизма и заключается в том, что он не только объявляет ничем не подтвержденное предположение истиной, но еще и разворачивает на основании поверхностной гипотезы громадную и страшную преобразующую деятельность. Хотя он и в этом только последователен – в своей верности «жизнеутверждающему» принципу «деяние выше размышления»: снова вместо смеси «соперничество – сотрудничество» – голая гегемония.

Из того факта, что фашизм как социальное уродство есть чудовищная гипертрофия нормальных институтов и тенденций, следует, в частности, что научное его определение не может быть абсолютным, а только относительным – в сравнении с общепринятыми нормами. А потому окончательную квалификацию фашизма должна давать не наука, а суд – точно так же, как он устанавливает «чрезмерность» самообороны и «заведомость» лжи. Сегодняшние же суды, оправдывающие явных нацистов, выносят этим приговор самим себе.

Интеллектуальное смирение, признающее недостаточность человеческих умственных сил перед неисчерпаемой сложностью социального бытия, отнюдь не исключает решительности – особенно в столкновении с силой, вовсе не знающей сомнений: сомнение и решительность тоже составляют вечно борющуюся и вечно дополняющую друг друга пару. Скромность российских судов перед наступающим фашизмом особенно контрастирует с их же собственной в иных случаях твердостью – и вообще с царящей в обществе безапелляционностью суждений. До господства интеллектуального смирения еще очень далеко – если оно вообще когда-нибудь наступит: человек уж очень любит ощущать себя не ведающим сомнений хозяином собственной судьбы, преобразующим мир по безошибочным чертежам. Сегодня интеллигенция может одно – не колыхать: масса «простых людей» (людей с примитивной моделью социального бытия) на все раздражители макромира может отвечать только фашизмом того или иного цвета – у нее просто нет возможности реагировать иным способом: таковы ее идеалы – необязательно скверные, но смертоносно упрощенные. «Простой человек», окруженный сонмищами «паразитов», и без того постоянно недоволен окружающим «бардаком», но покуда в водопроводе есть вода, в холодильнике еда, а на улице автобусы и троллейбусы, он ворчит, но терпит. Зато когда разражается кризис (о чем он давно предупреждал), он наконец теряет терпение и устанавливает какой-то «новый порядок» (который, разумеется, и близко не похож на тот, что ему грезился, но отступать бывает поздно).