Он снова выглянул за дверь, и спустя секунду в комнату зашли два офицера СС.
– Верните ее в камеру, – велел капитан солдату, охранявшему Еву. После чего повернулся к двум новоприбывшим. – Падре заберите тоже. Обрабатывайте его, пока не заговорит. И проследите, чтобы девчонка слышала его крики.
* * *
Их разлучили тридцать шесть часов назад. Анджело пытали и допрашивали тридцать шесть часов подряд. Сутки и еще полсуток ада. Ева слышала, как он просил пить. Вместо этого его окунули головой в ведро с ледяной водой и лишили сна. Слышала, как он кричит от боли, хотя пытается сдерживаться ради нее. Его избивали. Мучили. Угрожали подробными описаниями того, что сделают с ней. Однако у Анджело не вырвалось ни одного признания – только молитвы и тихие, но твердые слова, что ему нечего им сообщить.
В пятницу охрана начала освобождать камеры от мужчин – и евреев, и неевреев. В гестапо остались только Ева и две сестры-еврейки, которые уже были официально осуждены и теперь дожидались поезда на север. Услышав, как солдаты приказывают Анджело встать и двигаться на выход, Ева сразу бросилась к двери и прижалась к окошку. Его распухшее, багровое лицо было не узнать, однако солдаты не забрали у него сутану, и теперь обычно белый воротничок пятнали капли крови. Волочась мимо ее камеры, Анджело обернулся ради одного последнего взгляда, хотя и без того с трудом удерживался на ногах.
– Анджело! – закричала Ева. – Анджело!
Двое оставшихся солдат подтолкнули друг друга локтями и направились к ее камере. Ева немедленно отскочила от стекла, но, стоило двери открыться, все равно попыталась заглянуть им за спины. Ей нужно было знать, куда забирают Анджело. Ее тут же втолкнули внутрь, причем с такой силой, что Ева ударилась о противоположную стену.
– Ну-ну, Yraulein. Держи себя в руках. Что подумают твои еврейские подружки?
– Точно! Решат, будто ты крутишь шашни со священником. – И один из солдат сложил ладони в пародии на молитву, распутно причмокивая губами.
– Катитесь в ад, – выплюнула Ева на немецком. Глаза жгло от непролитых слез, разум отказывался верить происходящему. Анджело не могли увести просто так. Они обязательно еще увидятся.
– О-о! Маленькая Yraulein говорит по-немецки! – Первый солдат заметно удивился.
– Ты немецкая еврейка? – безучастно спросил второй.
– Катитесь в ад, – повторила Ева.
Он вплотную приблизил к ней лицо. Глаза военного были холодными, даже льдистыми. И голубыми. Почти такого же оттенка, как у Анджело. Но глаза Анджело напоминали небо. Теплое. Чистое. Бескрайнее. Любимое.
– Я уже там, дорогуша. Но, к несчастью для тебя, этот ад даже близко не стоял по сравнению с тем, в который ты отправишься. И очень скоро.
– Хотя это даже неплохо, – поддакнул первый солдат с фальшивой жизнерадостностью. – Твоему папочке не придется без тебя скучать. Ты же знаешь, куда его забирают?
Ева промолчала, не сомневаясь, что им и без того не терпится поделиться.
– Его расстреляют вместе с остальными. Тридцать три члена немецкой полиции погибли сегодня на виа Разелла от партизанских бомб. За каждого убитого умрут десять итальянцев. Мы освобождаем не только тюрьму на виа Тассо. «Реджину Чели» тоже вывозят. Всех евреев, партизан и антифашистов. Если не хватит пленных, будем забирать гражданских с улиц. Триста тридцать мужчин. В следующий раз партизаны дважды подумают, прежде чем подкладывать бомбы.
– Вот только следующий раз для многих из них не наступит, – добавил первый солдат. – Как и для твоего священника. Надеюсь, ты дала ему что-нибудь на память.
Ева закрыла голову руками и стекла на пол, слишком оглушенная, чтобы слушать дальше. Она даже не заметила, когда они ушли.
24 марта 1944 года
Анджело Бьянко, мой белый ангел.
Они забрали тебя,
и теперь меня нет.
Но когда‑то
мы были здесь вместе.
Ева Росселли
Глава 21
Ардеатинские пещеры
Их выстроили в ряд с заложенными за голову руками, пересчитали, загнали в грузовики – точь-в-точь как евреев в ночь октябрьской облавы, – а затем отвезли к старой каменоломне возле знаменитых катакомб, куда вечно выстраивались очереди туристов, а горожане даже не заглядывали. В этом году туристов в Риме не было. Только немцы, осажденные итальянцы и католическая церковь. Только война, голод, безысходность и смерть.
У Анджело горели от побоев ребра, один глаз полностью заплыл. Сидя в кузове, он не мог понять, куда их везут, но дорога не заняла много времени. Когда 336 человек – на шесть больше, чем было объявлено, – высадили из грузовиков и снова выстроили в линию, он немедленно узнал окрестности, и сердце у него упало. Для резни и придумать было нельзя лучшего места.
Немцы потрудились, чтобы пленники были надежно связаны и запуганы винтовками, но никто все равно не помышлял о побеге. Интересно почему? Была ли надежда так сильна, что заставляла людей до самого конца стремиться к сотрудничеству? Анджело наблюдал подобное вновь и вновь. Очень немногие отваживались бороться. Большинство считали, что сопротивление заранее обречено на провал, что оно означает только верную смерть. Поэтому они продолжали сотрудничать – и надеяться.
Однако эта надежда быстро подошла к концу, когда в каменоломне начались расстрелы. Люди ударились в слезы, и Анджело прибегнул к единственному способу облегчить их участь, который знал. Поразительно, но солдаты не велели ему заткнуться, когда он начал читать молитву, и не остановили, когда он двинулся вдоль ряда арестантов к тем, кому предстояло зайти в пещеры первыми. Запястья Анджело были связаны за спиной, поэтому он не мог осенить пленников крестным знамением, но дернул правой рукой, подразумевая этот жест.
Анджело спустился вместе со второй группой и, миновав лабиринт туннелей, оказался в огромной пещере. При этом он ни на секунду не переставал молиться, по мере сил совершая последние обряды и надеясь только, что Бог его простит и помилует души трехсот тридцати пяти человек, которые провожали его отчаянными взглядами. Его – падшего мужчину, который даже не хотел больше быть священником.
Пятерых пленников ставили на колени. Пятеро палачей прижимали дула винтовок им к затылкам. Щелкали пять курков. Пять человек падали. Еще пятерых ставили вплотную к груде мертвецов, только чтобы те спустя секунду разделили их участь. Анджело каждый раз ждал, что его вот-вот вытолкнут в центр и тоже поставят на колени, – и каждый раз его обходили стороной, позволяя продолжать молитвы за тех, кто умирал вокруг.
Двое – мальчик с отцом – встали бок о бок и погибли тоже бок о бок, рухнув на землю в неуклюжем объятии. Анджело заплакал, однако не прервал молитву и так и не закрыл глаза. Ему нужно было видеть, нужно было засвидетельствовать происходящее, пусть даже и на пороге собственной смерти. Этого требовала кровь невинных.