Не ум.ru - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Виноградов cтр.№ 66

Уже разогнавшись до крейсерской, подумал еретическое, что будь у двух святых мужей одна любовница на двоих и тоже не чужда святости, это стало бы воплощением латинизма sanctum sanctorum. Святая святых. В конце концов, святость – это то, что о тебе думают и как воспринимают тебя люди, мало тебя знающие, но сведущие о делах твоих. Или об одном каком деле. В конце концов, святых рекрутируют из людей. И люди. Заодно вспомнил, как будет по-чешски еретик. Кацирж. На слух так вполне респектабельная профессия. Увольняли, правда, из нее как-то не очень… И хоккеист такой есть – Станислав Кацирж. Но за кого он играет – выпало напрочь. Невозможно быть совершенным.

105

Мама не сразу откликается на мой нескончаемый, непрерывный и потому нервный и нервирующий звонок. Я не только успеваю носком туфли затолкать докуренный и растоптанный окурок под резиновый коврик у ее двери, но и, испытав неловкость, переместить его под соседскую дверь. Палец на кнопке звонка совсем онемел. Когда мама чем-либо занята и для завершения дела нужно еще пару минут – это образ, минут может оказаться пять или все десять, – она в жизни не прервется ни на телефонный звонок, ни тем более на дверной.

«С чего бы это с таким пренебрежением к двери?»

«Тем более… Это зацепило?»

«Именно».

«Ну не знаю… Возможно потому, что телефонный звонок ничего не сообщает о срочности дела, а в дверь, наряду со звонком, можно настойчиво постучать. И если сопровождающий стук отсутствует, то за дверью ждет какая-нибудь мелочь, сущая ерунда. Например, сын».

«Выкрутился. Applause. Скромный и одинокий. Сам себе».

А может быть сегодня мама вышла куда-то. Именно куда-то, а не к кому-то, потому что подруг в ее жизни я не приметил. Слишком высокомерна, Коллеги побаиваются ее почтительно, дочь – переболевшая боль сердечная, внуки – вообще не о ней, ну а я – вот он, пасусь под дверью, немного растерян, но не сломлен. Я бы уже отправился восвояси, если бы продумал заранее – где это. Кажется, будто замечаю в смотровом глазке шевеление, немного расфокусированный близорукий зрачок. Понимаю, что это нереально, но воображение не сморгнешь. Потом створка двери неспешно отодвигается на длину цепочки и в образовавшейся щели появляются родные нос и подбородок.

Моя мама – женщина миниатюрная и выглядывает из-за двери снизу вверх. Сколько раз предупреждал ее: не высовывайся так, ведь толкнут дверь и изуродуют. Просто так, шутки ради. Мало ли дебилов на свете, а в этом городе так их просто разводят в воде, видимо, что-то особенное, дебилогенное. И нет на него дебилогонного.

«Приоткрыла дверь, – наставлял, – и жди. Не спеши. Пусть тот, кому неймется, сам в щель заглянет. Тут уж ты банкуешь: не понравится лицо – прихлопнешь дверью. Не просто так, от нечего делать, а потому что лицо неприятное. Хорошо бы еще лыжную палку с заточенным острием под рукой держать, на случай, если кто ступню в щель просунуть надумает. Все-таки двадцать первый век на дворе, в двадцатом молоток бы сгодился».

Видит меня, морщится: так и думала. Морщится, собственно, не от того, что я ей неприятен, а по привычке. Я не обижаюсь. Это у докторов, полжизни просиживающих в поликлинике, профессиональное. Видит следующего пациента и невольно морщится – ведь не с радостью человек спешит. Разве что кого до смерти надоевшего семье врач до края залечит, и родственники с коньяком нагрянут опечалиться в компании со спасителем… Но во-первых, мама трудится в поликлинике, там в принципе редко лечат, и во-вторых, оно же в самых первых: мама врач старой закалки. Про нее все говорят, что очень хороший доктор, таких уже не осталось. По сути это означает, что мои разнузданные мысли о нынешних докторах допустимы, чтобы не сказать «вполне уместны», поскольку они не о маме, не об уходящей натуре отечественной медицины. Этими размышлениями я с мамой поделился в свой прошлый визит. Она, как и следовало ожидать, нахмурилась и отмахнулась от моих резонов:

– Как всегда, ничего святого.

Впрочем, и не отвергла их.

По профессии моя мама врач-терапевт, но какая-то не такая, как другие матери-медики. Неправильная, что ли? Или наоборот – слишком правильная. Особенно это было заметно в нашем с сестрой детстве. И замеченное меня, ребёнка, сильно печалило. Сестру, кстати, тоже, не меньше моего, но она лучше терпела, а поэтому реже просила. В других семьях медиков только чихни – и как минимум три дня дома с заведомой справкой. Бульон в постель, курица – белое мясо, кисель горячий, чай с медом… У нас же с сестрой по шесть пропусков на двоих за все десять лет школы, причем каждая справка выклянчена у добросердечной подруги матери, пока сама матушка отрабатывала помощь селу, ползая на разбитом автобусе по заброшенным весям дальнего Подмосковья. Или в каком-нибудь выездном семинаре участвовала.

Кроме профессии у нее есть еще одно призвание. На сей раз недипломированное, но тоже от природы. Мама невероятно дотошный и въедливый следователь по мелким делам. Таким незначительным, что мне не раз было стыдно перед друзьями, особенно в старших классах.

– Ну-ка, живенько признавайтесь, что пили коньяк. Да-да, вот из этой квадратной… Я точно помню, что в бутылке было больше. И вкус какой-то странноватый – каким чаем разбавили? Цейлонским? Это кто-же разрешал цейлонский брать?..

И так далее. Это из той жизни. Меня веселило, когда мама говорила про вкус, открыв пробку и принюхиваясь издалека, как нас учили на уроках химии нюхать пробирки с чем-нибудь вонючим и небезопасным. По-моему, она в жизни не прикасалась к алкоголю. То есть именно что прикасалась. Руками. Имея в виду профессию. Но внутрь – никогда.

Мне было смешно, маме нет, а друзей я тогда подрастерял. Однако с теми, что остались, я бодро выменивал свою кровь на деньги и положенный донору кагор, чтобы позже выменять выручку на портвейн. Мы благоговели перед Солженицыным и не боялись в своем кругу насмехаться над старцами со Старой площади. Площадь в наших глазах старила старцев еще больше, души старила. Как их во все времена старит власть и безбоязненное ее применение. Наверное, правильнее думать о чёрствости, но если вспомнить о хлебе, то все со всем совпадет.

Сейчас я завидую старикам, понимая, что им дозволено ошибаться и не признавать ошибок, потому что жизнь сама все разложит по полкам, уже не их жизнь. Им ничуть не легче, чем нам, наоборот – труднее и хуже, но они, пережившие войну и послевоенное, все же не так наивны, как до недавнего были мы. Стаж, пребывания вне наивности, важен. Наше же поколение в зените жизненного пути оказалось сломанным через колено и сломленным через подлость и предательство. Даже нынче, кое-как прижившиеся к новизне, мы необходимы исключительно для одного: штопать сношенные носки лицемерия. Люди-нити. Тонкие, легко рвущиеся, ненадежные, но уверенные в надежности тайной своей правоты. И все такие одинаковые… Мне кажется, нас даже нет смысла хоронить по отдельности. Но об этом я с мамой ни сегодня, вообще никогда говорить не буду, потому что я наперед знаю все, что услышу в ответ. И услышанное меня не порадует. Но куда больше ее расстроят мои слова.

106