Я предложила маме вообще забить на школу и проводить время с ней, но она и слышать об этом не захотела.
– А что сказали бы в Стэнфорде? – шутит она.
– У тебя рак. И я почти не сомневаюсь, что они бы все поняли, – отвечаю я.
И это веский аргумент.
Но даже он не помогает. У мамы есть пунктик насчет нормальности. Всегда старайся вести себя так, будто ничего не произошло. И это безумно раздражает, потому что мы и сами не нормальные. Не вижу смысла притворяться, что это не так. Но мама непреклонна. Нормальные дети ходят в школу. Так что и я должна туда ходить.
Мне очень хочется вернуть свою жизнь. Хочется пойти в «подвязку» и поболтать с Анджелой. Хочется поужинать в доме Эйвери в воскресенье вечером и целоваться с Такером на заднем крыльце. Ведь именно это делают нормальные люди, верно? Видятся с друзьями. Встречаются с парнями.
А еще я хочу летать. Иногда я даже чувствую собственные крылья, будто они жаждут расправиться и почувствовать потоки ветра в небе.
– Это отстой, – говорит Анджела в четверг во время обеда, через четыре дня после аварии. Она откусывает большой кусок зеленого яблока и громко хрустит им. – Но на тебя напал Чернокрылый ангел, Клара. Так что лучше перестраховаться, чем потом жалеть.
– Вот только я перестраховываюсь и жалею.
Она бросает на меня выразительный взгляд, ясно говорящий: «Хватит ворчать».
– Ладно, лучше перестраховаться, чем умереть.
– А вот с этим не поспоришь.
– Боже, как бы я хотела оказаться там, – восклицает она так громко, что двое проходящих мимо школьников останавливаются и явно задаются вопросом: «Что это нашло на Анджелу Зербино?»
Но подруга сердито смотрит на них, и те тут же уходят.
– Опять все веселье прошло без меня, – хнычет она, но уже тише.
– Там было не до веселья. Поверь мне.
– Держу пари, это было умопомрачительно. Выброс адреналина. Оголенные нервы.
– С каких это пор ты стала адреналиновым наркоманом? – спрашиваю я. И нет, это было не умопомрачительно, а ужасно. Что-то вроде «надеюсь, я не обделаюсь от страха». Или «надеюсь, я не отключусь от испуга».
– Но Чернокрылый был великолепен, правда? Он красивый? Ты видела его крылья?
– Он не дикое животное, Эндж.
– Да уж, и точно не лось, – сопя, говорит она.
– Ты что, прослушала ту часть о том, как мне было страшно? Я все время думала: «Вот почему Такера не будет на кладбище. Семъйяза убьет его».
Она замирает на середине укуса.
– На каком еще кладбище?
Вот дерьмо.
Анджела сверлит меня взглядом.
– На каком еще кладбище, Клара?
Придется все ей рассказать.
– Мой повторяющийся сон – это видение. Тот странный лес с лестницей – это кладбище Аспен-Хилл. Это похороны. Сначала я думала, что умрет Такер, потому что его нет в моем видении. Но потом оказалось, что это мама.
Она прижимает руки к голове, словно эта информация сейчас взорвет ей мозг.
– Как ты догадалась?
– Вообще-то это Кристиан. Там похоронена его мама. Хотя, возможно, я бы и сама догадалась обо всем через какое-то время. Но теперь все совершенно очевидно.
– Значит, ты рассказала все Кристиану. – Она выглядит по-настоящему обиженной. – Кристиану, а не мне.
Я пытаюсь придумать хорошее оправдание этому. Например, что мне не хотелось отвлекать ее от собственного предназначения. Или что мне хотелось во всем разобраться наверняка и что я и маме-то рассказала, лишь когда не оставалось выбора. Но у меня вырывается только:
– Эй, а разве не ты заставила меня рассказать Кристиану о своем сне?
– Ты мне не доверяешь? – спрашивает Анджела.
Она собирается добавить что-то еще, но тут в другом конце столовой раздаются громкие голоса. И уже через секунду становится понятно, что это публичное расставание. Девушка начинает плакать, не истерично и драматично, как Кей в прошлом году, но толпа все равно расступается. И тогда я узнаю в этом печальном создании Кимбер, подружку моего брата. А рядом с ней замечаю Джеффри, возвышающегося над ней, словно бесстрастная каменная статуя.
– Джеффри, – зовет Кимбер, судорожно хватая ртом воздух и сжимая в руках его спортивную куртку. – Ты же не серьезно?
– У нас ничего не получится, Кимбер, – говорит он, а затем отводит ее руки, разворачивается и направляется к двери.
Но я догоняю его прежде, чем он добирается туда.
– Джеффри, ты не можешь бросить ее на глазах у всех, – шепчу я, стараясь не привлекать к нам еще больше внимания. – Что на тебя нашло?
– Не указывай мне, что делать, – отвечает он, а потом вдруг исчезает.
Вокруг Кимберли собираются все ее друзья. Они сочувственно вздыхают, воркуют над ней и, стреляя взглядами в ту сторону, где скрылся Джеффри, громко заявляют, что он придурок и не заслужил такой прекрасной девушки, как она. Но Кимберли молчит. Она просто сидит за столом, опустив плечи, и эта поза полна уныния.
Я возвращаюсь к Анджеле.
– Что с ним происходит? – спрашивает подруга. – Или ты и об этом не можешь мне рассказать.
Ай.
– Он не очень хорошо переносит происходящее с мамой.
– Не удивительно, – говорит она, и в ее глазах отражается сочувствие. – Но с Кимбер он поступил плохо. Она милая девушка. И это было… жестоко.
Помню, как в детстве в наше окно залетела птица. Мы с братом смотрели субботние мультики, а затем раздался стук. Джеффри побежал смотреть, что случилось. Он поднял птицу и, осторожно держа ее в руках, спросил, можем ли мы как-нибудь помочь ей. Но оказалось, что скворец сломал шею. И ему уже было не помочь.
– Куда он делся? – спросил тогда Джеффри, когда я попыталась ему все объяснить.
– Не знаю. Наверное, на небеса.
Брат захотел похоронить скворца на заднем дворе, он изображал маленького пастора и рассказывал о жизни, которую птица должна была прожить, и о том, как его братья-птицы будут скучать по нему. Но стоило засыпать яму землей, как Джеффри расплакался.
«Куда пропал этот парень? – задаюсь я вопросом сейчас, изо всех сил пытаясь прогнать комок, вставший в горле. – Куда отправился?» И мне так сильно хочется заплакать от чувства, что жизнь рушится на наших глазах.
– Кажется, нам надо поговорить, – объявляет Анджела.
– Ну… – Думаю, сделать это будет непросто, учитывая, что я все время нахожусь под чьим-то контролем. – Если ты не забыла, я под домашним арестом… – напоминаю я.
Но замолкаю, потому что кое-что отвлекает мое внимание. Какое-то чувство, затаившееся на краю моего сознания. Что-то, чего здесь не должно быть. Того, что сейчас давит на меня.