От меня до тебя – два шага и целая жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Дарья Гребенщикова cтр.№ 28

На поправку Гита пошла, хоть и не скоро. Впрочем, сам Лансерме, возивший ее буквально на себе по всем чудодейственным курортам Европы, был ею отвергнут. Николай Николаевич обрюзг, постарел, не успел приехать на похороны матери и поселился в том месте Европы, где лошадь — даже больше, чем лошадь, — в Камарге, во Франции.

Они всегда встречаются на Трубной, у выхода к цирку, 12 числа. Зимой — в декабре, весной — в марте, летом — в июне и осенью — в сентябре. Так повелось — у Глеба день рождения 12 марта, у Маши — 12 сентября, 12 июня они поженились, 12 декабря родились близнецы Полина и Александра. Глеб высокий, сухощавый, Машка дразнит его «профессором», и напрасно — Глеб Ордынский действительно профессор, и его обожают студенты, и особенно — студентки, он эрудит, энциклопедист даже — образован прекрасно, добирал упущенное в перестройку в крупном Университете США, и попал, что называется, в «струю» здесь, и приближен и обласкан властью, не фрондер, не конфликтен, аккуратен в высказываниях. Читает лекции по по всему миру, да что говорить? Пишет книги. Жизнь удалась. Машка, напротив, вечно растрепана, и никогда не бывает, к досаде Глеба, «ухожена». Машка не выносит всякие строгости в одежде, может надеть что-то совершенно не сочетаемое, обожает платочки и беретки, которые делают ее похожей на немолодую школьницу. Но у Машки всегда масса новостей, энергия из неё переливается в Глеба, и вот он уже смеется, и сама Машка хохочет во все горло, рассказывая очередную ужасную историю. У Глеба «историй» не бывает. Разве что неоплаченная парковка? Или спор с его вечным оппонентом, датским профессором из Копенгагенского университета? Впрочем, в последнее время у Глеба стало подниматься давление, но он, конечно же, пройдет полное обследование в лучшей клинике Москвы. Они поднимаются вверх, по Сретенке, к их старому дому, который еще стоит, удивляя их обоих — им иногда кажется, что именно этот дом, из доходных, начала 20 века, со сквозным проходом, с окошечками кухонь, выходящими в садик — ждет их до сих пор. Но квартира Ордынских давно продана, и удачно, и Глеб, великодушно купивший Маше и девчонкам трешку в Бирюлёво, чувствует себя едва ли не благодетелем. Сам он, впрочем, выждав по съемным квартирам, взял то, что хотел давно — Ордынку, конечно же! Ордынский — на Ордынке! Квартиру свою обставлял долго, с тем тщанием, с каким профессионал собирает свою коллекцию, и наполнял дом теми предметами, какие до сих пор еще виднеются на любительских снимках начала прошлого века. Не на парадных портретах из ателье, а именно — на карточках. Мутных, желтоватых карточках. Появилась люстра стиля арт-нуво — матовый крапчатый стеклянный куб, с замысловатыми коромыслицами из бронзы, тренькающая матовыми сосульками, подвешенными на пружинках, буфет — русский модерн, грубоват, но хорош! Просто талашкинские мастерские — будто чьи-то знакомые руки вырезали птиц Сирина и Гамаюна на дверцах, прошлись резцом по ящикам — и ожили то ли ящерки, то ли змейки, и буфетные бронзовые ручки, отполированные чужими прикосновениями, так легко легли в Глебову руку. Появились сервизы, письменный прибор со слепой Фемидой, крошечные фигурки китайских болванчиков — да что говорить? Глеб пропадал на лучших блошиных рынках Европы, из которых более всего любил Лондонский Portobello Road…

Машкины блошиные рынки — это Садовод, и продуктовые оптовые базы. У Машки дома — дешевая мебель из прессованных опилок, и раздербаненный собаками ламинат на полу. Поля и Шурочка давно разъехались по разным комнатам, врезав — каждая при помощи своего молодого человека — замки в хлипкие двери. Машка радуется свободе, плюет на скопившуюся посуду в раковине, курит на кухне, нянчит чужих детей, если попросят, и вечно торчит в своем издательстве, получая гроши, упуская выгодные заказы — от неумения просить, юлить и быть хотя бы дипломатичной.

12 числа Глеб приводит Машу к себе домой. Она тут же впивается в очередную немыслимую Глебову находку — ой, Глебка, обалдеть! Откуда у тебя этот кувшинчик с коровьей головкой? И Глеб снисходительно — да-да! снисходительно поясняет Машке, что это — серебряный молочник едва ли не Виндзоров… ну, так уверяли, да и цена! Они ужинают на кухне, которая может повысить статус до столовой, если убрать плиту. Впрочем, Глеб не готовит еды — он заказывает её на дом. Машка великая сластена, и для нее Глеб покупает дорогие пирожные и даже ее обожаемое мороженое с настоящими ягодами. Так они и сидят, и пьют чай, и болтают, пока Глеб не начинает поглядывать на часы и не заказывает такси Машке. В коридоре он передает ей конверт, непременно белый — с деньгами для девочек, и какую-то милую сувенирную ерунду. Машка спускается на лифте, отпускает такси, спрятав «дорожные» деньги в кармашек и бежит до метро — потому что ей еще гулять с собаками. В Бирюлево. Глеб смотрит в окно, грустно качает головой, садится в кожаное кресло, у которого подлокотники опираются на головки сатиров, и думает о том, что было бы хорошо, если бы Машка все-таки вернулась к нему, забыв о том, что он сам развелся с ней когда-то — не из-за другой любви, нет. Просто так.

Сергей приезжает к Савельевым редко — едва ли пару раз в год. Савельевы давно женаты, уже выросли их дети, разлетелись по своим домам. Сергей тоже женат. И у него тоже — выросли дети. У Сергея давняя дружба с Игорем Савельевым — то рыбалка, то охота, то просто — повозиться в гараже. Наташа Савельева любит Сергея. А Сергей любит Наташу Савельеву. И эта мука длится четырнадцать долгих лет, и не будет у нее конца. Когда они встречаются, Сергей целует Наташу в щеку, а Наташа потом долго смотрит в пол, чтобы никто не увидел ее глаза. Она пытается дышать легко и говорить милые глупости, и они садятся непременно пить чай. Сергей знает, что Наташа любит конфеты «пьяная вишня в шоколаде», и всегда приносит только их. За чаем они смеются, Игорь говорит о работе, Сергей говорит о работе, а Наташа делает вид, что не замечает того, что Сергей на нее смотрит. Когда их взгляды пересекаются, она уже не в силах оторвать глаз и между ними появляется тонкая нить, высоковольтная дуга, и шипят искры и мир вокруг изменяет свои очертания. Им кажется, что Игорь слышит, как громко стучат их сердца. Они остаются — вдвоем. Это недолго. Всего несколько секунд. Игорь продолжает говорить о работе, Наташа кладет локти на стол, сцепляет пальцы под подбородком и смотрит на Сергея. На его щеку — он брился в машине, специально — для нее. Она смотрит на его рубашку — новая, а свитер — ее любимый. Она как-то сказала, что он ему безумно идет. И уже выпит чай. Наташа вспоминает что-то смешное, все трое хохочут, и она опять смотрит на Сергея — а у него глаза больной собаки. Наташа встает, выходит. Они все говорят, о работе, бензине, машинах, о всем том малозначимом, чем могут занять себя мужчины, если не говорят о женщинах.

Когда Сергей уходит, он целует Наташу в щеку, и она говорит — приезжай? И тогда он успевает только сжать ее плечо, и ничего больше.

— что-то Серега грустный сегодня? — спрашивает Игорь.

— да нет, такой, как всегда, — отвечает Наташа и идет в ванную — плакать и нюхать кончики пальцев, пахнущие его одеколоном.

Евгений Петрович Вязников стал профессором рано — этика, которой он занимался, наука темная, а уж в «нулевые» и вовсе — стала из разряда сомнительного хлама. Тем не менее, преподавал, писал монографии, учеников готовил, был рассеян, как и положено молодому профессору, носил эспаньолку, женат был на милейшей даме, специалисту по римскому праву — тоже, если вдуматься, материи — загадочной. Супруга, по иронии судьбы, его тёзка — Евгения Петровна Вяземская, обожала мужа, варила ему протертые супы и делала рыхлые безвкусные паровые котлеты. Евгений Петрович терпеть этого не мог, но, покорный ее воле, ел. Дача за ними оставалась академическая, но Подмосковье, испортившееся в последние годы до заборной неузнаваемости, раздражало их шумом и дурным обществом. В далекой Ярославской губернии был куплен нелепо огромный дом, и Евгения Петровна, обжигая длинные талантливые пальцы, ломала хворост, укладывая его в печь и, кашляя, неумело разжигала огонь. Профессор и в глубинке нашел таких же — «динозавров» от науки, «любомудров», нео-гегельянцев и слова «аксиология», «логическая семантика» перемежались за чаем с суфизмом и неокантианством. Евгения Петровна, близоруко щурясь, подавала к столу плохо сваренное варенье из земляники и ломкое печенье из местной пекарни. Философы, впрочем, предпочитали плохую водку безо всякой закуски, что придавало спорам известную остроту и едкость. Все бы и шло так — до первых дождей и грибов, не появись закономерно — молодая дама, почти девочка, соседка. Её тут же обогрели, приняли в кружок, девушка оказалась начитанной, по делу ввернула термин «ноумен», чем покорила профессора, а нежное имя Лидия, вызвавшее в памяти Евгения Петровича почему-то акацию, сифоны с газированной водой и мамин сарафан в подсолнухах, придало профессору решимости — и он проводил Лидию до калитки. Встала луна над деревенькой, кто-то плюхался в болотце, подвывали псы в соседней деревне, а с реки шла волнующая благодать июльской ночи. Лидия не поднялась, а взошла на крыльцо, и, пока она нашаривала ключ между бревен, профессор смотрел на светлую полоску на ее шее, у корней волос — Лида недавно коротко подстриглась, как мальчишка. Ночью профессору снились сны настолько яркие и подробные, что он вынужден был выйти на двор и долго сидел на скамейке в полосатых пижамных брюках, забывая шлепать осатаневших комарих.