От меня до тебя – два шага и целая жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Дарья Гребенщикова cтр.№ 23

Дедулик размочил сушку в чае, придвинул к себе розетку с вареньем, и зачастил

— эта значит я тада жил под Ленинградом. Навроде как в Сестрорецке. Тама такие дома пятиэтажки четырехэтажные, что немцы понастроили, нам коммуналку дали. А подъезд приличный, такая лестница, и на каждом этаже навроде закутков где лисапеды, коляски там. Ага. Лыжи. Инвентарь по-городскому. У нас сосед по коммуналке был Саня Шалый, охотник. Фамилие такое. И того у него были два як-терьера

— ягд -терьеры, — поправляет муж.

— обожжи, не перебивай, я быстро, — и на этих словах муж сразу уснул. — Ага. Звери были. Это я тебе не скажу до чего мы на кухню никто не мог выйти. Сашка на Кировском работал, который завод, ему клетку сварили. Титан, бл… Грызли, гады. Один як был Пашка, второй Абрашка. Второй конец света. Ему барсук на фиг губу оторвал. Ты че — у Абрашки зубы прям из носа росли. Не блин. Ужас. А второй сосед был тихий, Борька, а жена Нинель. Жуть красоты. Прям перманент, а не баба. Гаубица. Грудь — во! Ж …а — дважды во! Прям актриса как с Италии

— Брижит Бардо? — проснулся ненадолго муж

— сам ты! Она лошадь сравнить с Нинель. Не! Эта Джина Брижина, во. — Муж тут уже просыпаться не стал. — Ага. Нинель официанткой была в «Норде», который «Север». Борька прям лежал на измене, что она в ночь, и мужики красивые, с деньгами. Ну она поздно со смены, но пару бутылок — всегда прихватит. За то и терпел, хоша и плакал в смысле пил. А любовь. Ну. А я с маршрута иду тоже был вечер уже как фонари горели и осень. Второй этаж иду — кто-то сопит думаю? Подошел, а где лисапеды, мужик кучерявый черный в кепке, нашу Нинель уже почти того…

— на велосипеде катает? — муж все-таки проснулся

— сам ты на! Уже будет Нинель тебе кататься. Она ж баба красивая! Какая её

ж… а на лисипед поместится? Еще лыжи скажи. Короче в кепке который штаны уже наизготове, я разом ему — шах! ногой куда надо, я же десантник. А сам к Борьке — ты че? Покушение, на. И Сане Шалому ору — яков своих пускай, у нас Нинель насильничают. А тот насильник вниз — а яки вылетели — бл …, они же не лают!

— а чего?

— они, бл …, воют! Как истребитель, на! У-у-у-у-о-о-о! Ты чё? Мы ж вниз. А Борька Саньке орет — держи, мол. Типа убью. А Саня орет — они ж на человека не притравлены, бл …? А тот урод в кепке, видит — бежит такой малыш, морда с усами, типа собачий шкет, и делает шаг. Все, пропал. Абраша оскалился, и в щиколку. И жует, понимашь? Кровищи… А Борька орет — на яйцы перепускай! А як че — он же думал типа кабан? Тут ментов, короче. Этот в кепке лежит, Саня Абрашу домой пнул, А Пашу за шкирбон — типа вот, гуляю. В отделении менты — кто? Типа порвал? Кепка и говорит — этот звэр! Менты ржут и один так руку протянул к Пашке, А Саня — все, кирдык, думает. На боевом посту. Ну Пашка! Хитронавт, лапку высунул и мента прям в нос лизнул. Не, ну мозг у яка, да? Мент и говорит — всё, лохматого сюда, будем закрывать…

— ну у нравы у вас в Сестрорецке — сказал муж и посмотрел на собаку Лёву. А потом на меня.

Когда в деревне закрыли все, кроме почты, сельпо и медпункта, на дальней деляне так и осталось здание лесхоза, и новый хозяин, скупивший лес, нанял из местных бывшую бухгалтершу Валентину, бывшего мастера Юрку Бецмана и шофера на трелевщик оставил — Федяеева, Петьку. Петькина мать приходила так, убрать, затопить, паутину обмести, на полставки. Лес выбирать приезжали чужие, они с местными и не сообщались вовсе. Так и варились — в своем чугунке. Валентина в деревне была первой на всех праздниках, заводила, певунья, характер имела жесткий, но податливый. Замужем была уж лет под двадцать — они с Генкой еще в школе любовь закрутили, она и первого сына-то и родила прям аккурат после проводов в армию. Жили, как все, Генка в ментах был, заработку никакого, но власть, потому пил нещадно, Вальку бил, и сколько уж она по снегу босая до мамки бегала — не сосчитаешь. А не разводились — куда в деревне разводиться? Все равно нос к носу каждый день видаться будешь. Так и второго пацана родила, а уж под сорок — девчонка у них вышла. Последыш, поскребыш, Машутка, щеки яблоками, губки дутые, волосенки пружинками. До чего смешная вышла, а тут старший сын обженился и тоже родили — девчонку, так что ровесницы они — сестра с дочкой, чудно! Генку из ментов поперли за пьянку и битую машину, он и подрядился поселок дачный охранять, но уж пить завязал. А все одно — какая жизнь? Характер у него властью да пьянкой траченый, нраву он угрюмого, все на рыбалке да на рыбалке. А Валентине, как женщине, обидно. Тут ее новый хозяин и стал аж в командировки отсылать, и бумаги какие доверял, и даже учиться на юриста заочно дал — оплатил, тут Валентина и стала расцветать — уважение, деньги свои, опять же дети, кроме Машки, уже и забот не доставляют. И приоделась, и даже машинку в кредит взяла. Оно ли не счастье? А то! Бецман среди них самый был противный — злющий, въедливый, сам воровал втихую — только следи, чтобы беды не вышло. И особняком и держался — дом отгрохал неподалеку, забором обнес, кум королю сидит, кино иностранное по интернету смотрит. Петька попроще был. Он так — безотказный, да все с шуточкой, все с улыбочкой, сам разведенный уж лет никто не помнил как — жена его с дочкой в Тверь уехала, он им только деньги переводил, да дочка раньше на лето ездила — к бабке. Вот, так и работали. А у нас в деревне, как один дачник справедливо сказал — «Санта-Барбара» и есть. А как? Где любовь? Не будешь же на свиданки за 20 верст бегать в соседнюю деревню, да и засекут сразу — во, чужие к нам зачем-то? Потому все романы завязывались и развязывались так, чтобы ходить недалеко. Ну, и профессионально — она — доярка, он зоотехник. Она в полевой бригаде, он — тракторист. Она в клубе — он гармонист. Ну, это к примеру. Бывало и не совпадало! Он тракторист, она — медсестра. Ну, любовь зла, как говориться. Ну, и случилось. Все сначала «шу-шу-шу» в платок, на ухо, дескать, у бухгалтерши с Петькой наметилась закрутка чувств. У нее машина ломается — Петька чинит. Ей чего в город — Петька едет. Народ волноваться начал, потому как — событие. Уж до того дотрепали, что все прям дети у Вальки от Петьки, а у Петькиной жены — от Валькиного мужа. А не было у них ничего, вот-те-крест! Не было! Ну, и если что было — то только на сердце, по взаимной симпатии, потому как Петька куда веселее Генки, и всегда Валькину сторону брал. Если что. А тут предложили ему в Ивановскую область перевод. На хороший оклад. И дом дают. И он — к Валентине, прям на колени — люблю, говорит, поехали со мной. Будешь как королева, в любви и достатке. А Валька заплакала — как же, тут и бабка, и дед, и внуки, и Машка, и яблоню мамка сажала, а баню батька… и не поехала. Так и осталась с Генкой. А Генка что? Запил, погнали его из охранников, да и потонул пьяный зимой в полынье. А уж куда теперь Валентине счастье свое искать? Так и живет, на пенсии, пока Машка в школу ходит.

Все падал снег, и все играла вальс шкатулка из «Доктора Живаго», и Нина Бенциановна Гирш, укутав плечи теплым платком, смотрела в московскую снеговерть и зябла. Дед ее, иранец, живший в Самарканде, полюбил на рассвете 20 века тонкую, белую, как козочка, русскую девушку, и вот с тех пор все женщины рода носили, как драгоценный дар — эту смуглую кожу, эти глаза, стрелками уходящие к вискам, эту тяжесть агатовых волос и тонкие, трепещущие ноздри. Как только не называли Ниночку — и «серной», и «ланью», а она смеялась, запрокидывая голову, и делала свою монотонную корректорскую работу в издательстве. И сватались к ней, и в любви объяснялись — она все качала своей изящной головкой — ждала. Истинной любви. Когда ждешь — случается. После новогоднего бала в Доме Литераторов, после Шампанского и метели, после объятий в такси и ночи в высотке на Котельнической, она вышла замуж за кинорежиссера, щеголеватого, смазливого красавчика с ниточкой усов над полными губами, родила мальчика, Юрочку — конечно же, Юрочку — тогда вся Москва болела Пастернаком. Юрочка родился ладненьким, длинным, белотелым, с тоненькими пальчиками и узкими ступнями. Ниночка забыла все — мир свернулся и исчез, оставив лишь голубое стеганое атласное одеяльце, кружевную кипень конверта и Юрочку. Нина не могла себя уговорить взять Юрочку на руки — так она боялась уронить его, и кормила его лежа. Купание превратилось в муку, кормление — в муку, сон — в муку, и режиссер уехал в Израиль, с мамой, папой, бабушкой и сестрами. Ниночка осталась с Юрочкой и была совершенно счастлива, что теперь-то никто не помешает ей любить сына. В те времена подработку было взять негде, жили они буквально впроголодь, но собирались гости на чертановской московской окраине, где дома были рассыпаны по пустырю, и приносили вино, и снимали со стены гитару, и пели «Виноградную косточку …", и ели смешные печенья из геркулеса, и дарили Юрочке заграничные плакаты Битлов и цветную жвачку. Юрочка рос, и все также звучал вальс из «Доктора Живаго», и Ниночка, кутаясь в платок, состоящий из живописных кружевных дыр, ждала его из школы. По воскресеньям они ходили в Консерваторию или в театр, у Ниночки были знакомые артисты, художники, и все еще не оставляли надежды и имели на Ниночку — виды. Но у Ниночки уже был Юрочка, и как можно было — разделить его с кем-то? В 8 классе Юрочку отправили в пионерлагерь, и приехал он оттуда — влюбленный в девочку Таню, смешливую, с каштановой легкой челочкой и с белыми зубками. Она из простых — кричала Ниночка в телефон, — ей нужна квартира наша! Ты бы видела ее семью! Отец грузчик в овощном, мать — кассир! И мой мальчик! Мой Юрочка! Это пропасть… она не нашего круга! И все уверяли, что это пройдет, это юношеское, это гормоны, а тут вышел фильм «Ты есть» по Токаревой, а Юрочка уже окончил школу, и переехал жить к Танечке. Нина страдала так, что до нее было больно дотронуться. Юрочка разрывался между нею и Танечкой, а тут еще Танечка забеременела, и Нина поняла — это конец. В тот ужасный вечер, когда Юрочка забежал к маме, она стала грозить ему, что покончит с собой, если он уйдет к ЭТОЙ… и даже достала лезвие бритвы и стояла, раскинув крестом руки у двери, на которую был приклеен лейкопластырем плакат «SLADE». Юра, не в силах выносить это, бросился на балкон, чтобы перейти по перилам в соседнюю квартиру. В ошеломляющей тишине Ниночка поняла, что он сорвался. Дальше были больницы, больницы и больницы. Ниночка жила в этих больницах, истончившись почти до бестелесности. Тут же Юру и Таню развели. Таню в больницу она не пустила. И Юрочка не встретил Таню из роддома — а у их дочери были глаза, как персидской княжны. И все же Юрочка пошел. Опираясь на костыли, потом — на палку, — пошел. И опять женился на Танечке. И родили они еще одну девочку. И Нина смирилась. Она жила одна, и, сидя на крохотной кухне пятиэтажки, все гладила пальцем волшебную шкатулочку, на которой лицо Омара Шарифа стерлось — до неузнаваемости.