Если есть рай - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 52

Но может быть, отсутствие Варгиза, его неуловимость, дистанция между нами – это и был знак любви. Может быть, это такая игра, как игра в прятки. Я отворачиваюсь и считаю до ста, а тот, кого я люблю – кого я должна любить, – прячется где-то вне пределов этого мира, а я хожу и ищу его здесь, на земле. И не нахожу, и не перестаю любить.

В аэропорту я попросила шофера отвезти меня в тот же международный хостел. Я заброшу сумку, приму душ, а потом поеду искать Варгиза. По дороге я подумала, что снова увижу Антона Антоновича Барсукова. Надо будет рассказать ему о Варанаси. Он будет жадно слушать, наклонившись вперед всем своим грузным телом, не сводя с меня выпученных мутных глаз.

Антон Антонович, душа моя, думала я, пока мы медленно ехали по забитому шоссе под пронзительные гудки клаксонов. Я вспомнила о Браджеше Сингхе, который решил, что из всех земных существ в любви нуждается дочь чудовища, Светлана Аллилуева (тогда уже не Сталина). Антон Антонович, душа моя. Презираемый, изгнанный. Мы оба знаем о тьме в нашем прошлом, от которой нам уже не избавиться.

В хостеле я бросилась к умывальнику, чтобы выпить воды. Сделав несколько глотков, я вспомнила, что меня предупреждали, чтобы я не пила в Индии воды из-под крана. Но мне было все равно. Через огромные, во всю стену, окна комнату освещало солнце. Оно чуть-чуть согревало комнату, и впервые за несколько дней мне не было отчаянно холодно. Я подставила лицо под луч солнца и замерла со стаканом воды в руке. В дверь постучали. Я подумала было о том, чтобы не ответить, но постучали еще раз, дольше, настойчивее.

Я открыла. На пороге стоял Антон Антонович и улыбался.

С добрым утром! Я сидел в саду – вышел, чтобы почитать газету и насладиться свежим воздухом, если, конечно, воздух в этой метрополии заслуживает название свежего, – и увидел, как вы штору отдернули, сказал он. Кстати, насчет воздуха: прочел в газете, что его качество сегодня утром было специальной службой определено не как «катастрофичное», а как «очень плохое». Так что заметно улучшение по сравнению с прошедшим днем. А я о вас, сударыня, спросил на рецепции – она в том же номере останавливается? Мне сказали, что в том же. Только назвали вас каким-то другим именем. Даже не сразу поняли, о ком я спрашиваю. Они, кстати, в этом хостеле всегда стараются селить людей в их прежних номерах. Ибо человек – он существо привычки. Если мы уже один раз узнали что-нибудь, то мы его намного больше нового любим. Вы согласны?

Мне было нечего на это возразить. Антон Антонович сделал шаг через порог. Мне пришлось посторониться и дать ему войти. У окна он замер в нерешительности, нависая всем своим грузным телом над низким креслицем. Я пригласила его присесть. Он, покряхтывая, опустился в кресло.

Мне снился ваш ангел, сказала я.

Какой ангел?

Слепой ангел. Ангел истории.

Разве я сказал, что ангел истории слеп, спросил он и залился тонким смехом. Нет, этот ангел смотрит на нас широко отрытыми глазами, воздев к небу крылья. И ветер из рая уносит его спиной в будущее, а лицо его повернуто в прошлое, где возвышается, как писали философы, гора обломков. И потому он в ужасе.

Он опять затрясся мелким смешком, не подходившим к его словам. Его большое тело колыхалось, когда он смеялся, как будто желе, ударенное чайной ложкой. Потом он замолчал и посмотрел вниз, на свои сцепленные руки, и покрутил большими пальцами.

Я подошла, наклонилась и поцеловала его.

Он посмотрел на меня, заморгал и вдруг очень легко, как будто бы был молод и строен, поднялся с кресла. Он взял мою руку и поцеловал.

Я не отнимала руки, а он не выпускал ее, он прижал мою руку к своей мягкой, похожей на тесто, груди и смотрел на меня огромными мутновато-серыми глазами. Я прикоснулась губами к его губам. Хотя все в этом человеке было мягко, его тело плыло и колыхалось, теряя очертания, и даже зрачки его глаз не были четко очерчены, а напоминали мутноватые облака, губы его, от неумелости, были тверды. Не верилось, что он хоть раз целовался раньше, даже в молодости, когда он был, наверно, так же мягкотел и сутул, с таким же бабьим, пронзительным голосом. Он взял другую мою руку в свою потную ладонь, так что мы теперь стояли, держась за руки и соприкасаясь губами. Я чувствовала легкий запах, исходивший от его тела.

Может, он солгал мне о своем прошлом? С чего бы, если подумать, ему так со мной откровенничать. Что, если он никогда ни на кого не доносил, а только воображал себя доносчиком, как другие воображают себя Бэтменом или Суперменом? Он мог все это придумать. Точно так же, как Юлик и я в детстве играли в шпионов, так и он мог вообразить себя чекистом, разведчиком, агентом Болеславом – просто старая фантазия, которую он воскресил, чтобы поразить меня.

Он отпустил мою руку, чтобы снять очки. Он положил их на столик.

Ты правда был Болеслав?

Да, сказал он. А потом он сказал: не отвлекайся, впервые перейдя со мной на «ты». Он опять схватил меня за обе руки и стал целовать, с жаром и нетерпеливо. Но потом замер, отодвинулся, отпустил мои руки и стал заглядывать мне в глаза, как будто пытался понять, не шучу ли я, не смеюсь ли над ним.

Никогда не спал перед встречей, никогда не спал, сказал он. Валентин Дмитриевич его звали. Мы иногда шли прогуляться вдоль канала. Он не только спрашивал, но и делился; у него были свои соображения; он был философ. Но я был умнее его: в этом была моя печаль.

Я стала расстегивать на нем рубашку, а он, вместо того чтобы помочь мне, закрыл глаза. Глядя на его лицо, я пыталась понять, что оно выражает, блаженство или муку, казалось, и то и другое было перемешано, в комнате становилось все теплее из-за лучей солнца, проникавших сквозь стекло. Я отошла к окну, чтобы задернуть штору.

Когда я обернулась к Антону Антоновичу, он снял рубашку и стоял с распахнутыми для объятья руками. Его тело расширялось к середине, от узких плеч к бедрам, и редкие волосы на его белой веснушчатой груди росли клочками. От моего взгляда он смутился и закрылся рубашкой.

Я подошла и взяла рубашку у него из рук, чтобы положить на стул. Сняв с себя свитер, я снова стала целовать Антона Антоновича, и на этот раз его губы смягчились, покорно раскрываясь и следуя моим движениям. Его тело тоже было согласно с моим, он последовал за мной к узкой кровати и, садясь, чуть застонал. Его пухлые руки, в которых, казалось, не было жил, сжимали меня с неожиданной силой, он весь стал тяжелым и сильным, я не могла поверить, что все это на самом деле происходит, но его губы на моих губах, тяжесть его тела, запах, звуки, которые он издавал, – все это было явью. Мы освободились от одежды, Антон Антонович, несмотря на грузность, разделся намного быстрее меня. Он сказал что-то, но я не расслышала, я подумала только: этот человек шел когда-то вдоль канала и думал, что он умнее кагэбэшника, он доносил на товарищей-студентов, их он тоже был умнее, и в этом была его печаль – а теперь я чувствую его дыхание и биение его сердца, я держу его потную руку в своей и целую его губы, веки, его отвислые щеки, его грудь с клочками рыжеватых волос, его выпученный живот, потому что мы, как писал Ганди, одним миром мазаны, мы дети одного творца, и тот, кто отвергает Антона Антоновича, – отвергает весь мир.