Если есть рай - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 28

Варгиз показал мне, как есть по-индийски, используя хлеб вместо вилки. В его глазах уже не было грусти. Он ел быстрее обычного, я заметила, как он бросил взгляд на часы, и вспомнила женщину с проходной общежития, слишком красивую для вахтерши, ярко накрашенную и завитую, у нее были ярко-желтые волосы и голубые веки, я с детства не видела, чтобы так красились. Я представила ее в постели Варгиза, она бы согласилась, наверное, если бы он позвал ее. Может быть, это она стучала каблуками по лестнице и она звонила в дверь, и если жена Варгиза в эти выходные видела ее на проходной, то наверняка подумала то же самое, ведь если она подозревала его в изменах, то должна была подозревать каждую красивую женщину, которая встречается на его пути. А вахтершу невозможно было не заметить, она смотрела, полуоткрыв рот и полуприкрыв веки, на каждого, кто входил в это общежитие или выходил из него, у нее был зовущий, как мне теперь казалось, взгляд, не может быть, чтобы Варгиз ее не заметил. Может быть, сегодня ночью у них свидание, и поэтому он смотрит на часы, поэтому говорит официанту: «Счет, пожалуйста», хотя мы еще не допили наших бокалов, он спешит вынуть карточку и расплатиться.

Пойдем?

Я киваю и надеваю куртку, проклятая зима, я оделась бы гораздо красивее, если бы не холод, я была бы элегантна и уверена в себе, если бы не шапка, шарф, варежки, куртка, два свитера, сапоги.

Варгиз шел молча. Он позволил мне взять его за руку.

О чем ты думаешь, спросила я.

О сыне, ответил он.

Мы шли по опустевшим улицам вдоль темной реки, по которой плыли льдины. Он опять посмотрел на часы и убыстрил шаг. Он торопился, и я боялась спросить, почему – потому ли, что ему не терпится оказаться со мной наедине, потому ли, что у него назначена еще одна встреча. Мне же было достаточно идти рядом с ним и держать его руку в своей, мне хотелось продлить нашу прогулку, я могла бы шагать с ним всю ночь, если бы только не было так холодно. Surely, думала я на языке, который не был родным ни ему, ни мне, но на котором нам приходилось разговаривать, surely he cannot love me. Не может быть, чтобы он любил меня. У нас нет ничего общего. Я ходила в школу с красным галстуком на груди, в коричневой форме, в черном фартуке. Я переобувалась в раздевалке, чтобы грязь не натекла с галош на школьный паркет. Я проводила политинформацию, мне доверяли оформление стенгазеты, я делала доклад о вреде религии. Варгиз ходил в школу пешком, он занимался при свете керосиновой лампы, его одежда была похожа на обернутую вокруг бедер простыню. Буквы, которые мы учились писать, были совсем непохожи. Мы изучали историю разных концов света, географию, увиденную с разных концов земли. Моя мама советовала: никогда не влюбляйся в женатого, и я ни разу не смотрела раньше на женатых. Мы встретились совсем случайно. Он мог бы подняться к бастиону на минуту позже, и я уже ушла бы, или он мог постесняться со мной заговорить, или я не улыбнулась бы, прошла бы мимо, отклонила бы его приглашение.

Мне надо купить молока, сказал Варгиз у ночного магазина. Он зашел и купил две бутылки. Мне всегда нужны две, я много пью, объяснил он. Уже поздно, прибавил он, когда мы поднимались на холм (я не могла больше держать его за руку, в каждой руке он держал по бутылке). Уже поздно, я почти не спал прошлой ночью. Мы с женой спорили до четырех ночи, шепотом, чтобы не разбудить ребенка, потом еще часа два я от расстройства не мог заснуть, мы так и не помирились до ее отъезда. Завтра у нас будет целый день, а сегодня давай разойдемся по комнатам и выспимся, хорошо? Хорошо, сказала я, завтра был мой последний день, послезавтра я уезжала. Перед смертью не надышишься, подумала я, завтра мы проведем весь день вместе.

Пока я шла в гостиницу, меня снедало желание развернуться на полпути и побежать проверять, нет ли у него в комнате другой женщины, желтоволосой вахтерши с голубыми веками или еще какой-нибудь. Не потому ли он так торопился вернуться, не для нее ли покупал вторую бутылку молока? Зачем он объяснил про молоко, как будто извинялся, я ведь не спрашивала. Я знала, что он пьет много и жадно. Если бы у меня хватило смелости, я вернулась бы и стала стучаться к нему в дверь. Возможно, он не открыл бы, как не открыл тому, кто упорно и долго жал на звонок. Но я сказала бы: я знаю, что ты дома. Я стучала и стучала бы: открой. Мне было бы наплевать, что соседи проснутся.

Но я не решилась. Я сказала себе, что подозрительность превращает меня в подобие его жены. Это именно то, чего он не любит, лучше поверить ему, он действительно пьет много молока, он и вправду устал, ему надо выспаться, все не так плохо, всему есть разумное объяснение.

У себя в номере я с трудом удерживалась от того, чтобы не набрать номер его телефона. Всего только один звонок, думала я, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Или чтобы рассказать что-нибудь. Откуда берется эта страсть рассказывать о себе тому, кого ты любишь? Мне хотелось передать ему в мельчайших подробностях каждый мой прошедший день: какой была подушка под головой, как громко звенел будильник, чем пахла улица и так далее, и тому подобное – говорить и говорить, рассказывать и рассказывать, воображая, что он будет слушать. Не для того, чтобы воскресить прошлое в моей собственной памяти, – наоборот, я дорого бы дала, чтобы забыть это все. Но для того, чтобы почувствовать, что ему, Варгизу, интересна моя жизнь – как будто она была бы оправдана через его интерес, его внимание. Как будто бы в его власти было бы сказать: ты прожила хорошую жизнь, тебе позволяется жить дальше.

Или, может быть, это была надежда, что он полюбит меня за мое прошлое. У меня оставалось совсем мало времени, всего какой-то один день, чтобы заставить его полюбить меня. Надо было торопиться.

В детстве по ночам я смотрела в окно на расстилавшийся до неизвестных мне пределов город, и чувство ужаса накатывало на меня. Оно происходило от сознания, что меня окружает множество жизней, о которых я ничего не знаю и не узнаю никогда. И от того, что я знала – не могла не знать, – что многие из тех, кто сидит сейчас в темноте, несчастны, и какие-то из этих жизней оканчиваются сейчас, и все это совсем не похоже на ту радостную повседневность, которая, как нас учили в школе, была реальностью нашего детства. Все пугающее должно было быть исключено из нашего пионерского мира: воровство, пьянство, сумасшествие, самоубийство, геноцид, ГУЛАГ – но где-то в ночном городе звучало эхо ужаса, кто-то надевал веревку на шею, кто-то напивался до чертиков, кто-то вспоминал о том, как папу-маму зарезали у него на глазах. Мы не могли об этом не знать, но мы должны были об этом не думать.

Проснулась ли я в тот день, тридцать лет назад, с дурным предчувствием? Что-то ватное и мертвое накатывает на меня, когда я вспоминаю то утро. Но я помню каждую деталь, как будто весь день щелкала фотоаппаратом.

Когда прозвенел будильник, с трудом оторвала голову от подушки. Было чувство, будто в глаза песок насыпали. Тщетно я плескала в лицо ледяной водой из-под крана – глаза оставались красными под тяжестью набрякших век. Я надевала колготки, майку, школьную форму и в то утро не чувствовала своей вины. Мне стало окончательно понятно, что ничего не смогу поделать – Юлик потерял интерес и ко мне, и ко всему окружающему миру. А потому любые попытки примириться с ним окончатся неудачей. Мы больше не будем друзьями, не станем и врагами. Мне не перебороть его равнодушие, безучастие, сонливость. Остается только одно: забыть о наших играх и наших разговорах, забыть о его захлебывающихся рассказах, о пятнистой лягушке в стеклянной банке, о нашем секретном коде.