Мне повезло. Движение оказалось не слишком плотным, гвардейцев асфальта нигде не было видно, и около часа дня передо мной замаячил указатель съезда на Сильвер-лейк. А через пять минут я уже взлетал на крыльцо дома Гутиэресов. Оранжевые и желтые маки поникли, страдая от жажды. На крыльце было пусто. Оно скрипнуло, когда я вступил на него.
Я постучал в дверь. Открыла Круз Гутиэрес, держа в руках вязальные спицы и ярко-розовую пряжу. Мое появление ее, похоже, не удивило.
– Si, señor?
– Мне нужна ваша помощь, сеньора.
– No hablo ingles.
– Прошу вас! Я знаю, что вы понимаете достаточно, чтобы помочь.
Темное круглое лицо было бесстрастно.
– Сеньора, на кон поставлена жизнь ребенка! – Не знаю, на что рассчитывал, но я вложил в эти слова весь пыл, на который был только способен. – Una niña. Семи лет – siete años. Она в опасности, ее могут убить! Muerta – как Илену!
Я дал ей усвоить сказанное. Покрытые старческой «гречкой» руки крепче сжались вокруг голубых спиц. Она отвернулась.
– И как еще одного ребенка – мальчика по фамилии Немет. Ученика Илены. Он ведь погиб не при несчастном случае, так ведь? Илена знала это. Именно это знание ее и погубило.
Она положила руку на дверь и стала ее закрывать. Я придержал ее, упершись ладонью.
– Я сочувствую вашей потере, сеньора, но, смерть Илены обретет смысл, если только предотвратить дальнейшие убийства. Если только остановить новые смерти. Прошу вас.
Ее руки задрожали. Спицы застучали, как палочки для еды в руках у паралитика. Вязание выпало у нее из рук. Я наклонился, подобрал спицы и откатившийся клубок.
– Вот.
Женщина взяла их и прижала к груди.
– Входите, пожалуйста, – произнесла она по-английски практически без акцента. Я был слишком взвинчен, чтобы садиться, но когда она махнула мне на зеленый бархатный диван, я устроился на нем. Сама хозяйка села напротив меня в выжидательном молчании.
– Для начала, – объявил я, – вы должны понять, что омрачать память Илены – это последнее, что я хочу сделать. Если б на кону не оказались другие жизни, меня здесь вообще не было бы.
– Я понимаю, – сказала она.
– Деньги – они здесь?
Круз кивнула, поднялась, вышла из комнаты и вернулась через несколько минут с сигарной коробкой.
– Держите. – Она передала мне коробку, словно в ней было что-то живое и опасное.
Купюры были крупного достоинства – двадцатки, пятидесятки, сотни, – аккуратно свернутые в рулончики и скрепленные резиновыми кольцами. На глаз в коробке находилось по меньшей мере пятьдесят тысяч долларов, а наверняка и намного больше.
– Забирайте, – сказал я, возвращая коробку.
– Нет, нет. Мне они не нужны. Черные деньги.
– Просто подержите их у себя, пока я не вернусь за ними. Кто-нибудь еще знает – кто-нибудь из ваших сыновей?
– Нет. – Она категорично покачала головой. – Если б Рафаэль узнал, то забрал бы и купил наркоту. Нет. Только я.
– Давно они у вас?
– Илена, она принесла их за день до того, как ее убили. – Глаза матери наполнились слезами. – Я сказала: что это такое, где ты это взяла? А она: не могу сказать тебе, мама. Просто побереги их для меня. Я за ними вернусь. Но она так и не вернулась.
Круз вытащила из рукава платочек с бахромой и промокнула глаза.
– Пожалуйста, возьмите их назад. Припрячьте как следует.
– Только совсем ненадолго, сеньор, хорошо? Это черные деньги. Дурной глаз. Mal ojo.
– Я вернусь за ними, если это то, чего вам хочется.
Она взяла коробку, опять ушла и вскоре вернулась.
– А Рафаэль точно не знал?
– Точно. Узнал бы – и не было бы никаких денег.
Разумно. Наркоманы известны тем, что у них даже разменная монета не задерживается, не говоря уже о целом состоянии.
– И еще один вопрос, сеньора. Ракель сказала мне, что у Илены были какие-то кассеты – пленки с записями. С музыкой и еще какими-то упражнениями на релаксацию, которые ей дал доктор Хэндлер. Когда я осматривал ее вещи, то никаких кассет не нашел. Вы что-нибудь про это знаете?
– Не знаю. Правда, не знаю.
– Кто-нибудь рылся в тех коробках до меня?
– Нет. Только Рафаэль с Антонио, они искали книги, что-нибудь почитать. Policia брала коробки раньше всех. Больше никто.
– А где ваши сыновья сейчас?
Круз встала, внезапно взволнованная.
– Не обижайте их. Они хорошие мальчики. Они ничего не знают.
– Не буду. Я просто хочу с ними поговорить.
Она посмотрела вбок – на стену, покрытую семейными портретами. На своих троих детей, юных, невинных и улыбающихся – мальчишки с короткими стрижками, прилизанными на прямой пробор, в белых рубашках с распахнутым воротом, между ними девчонка в блузке с рюшечками. На выпускной снимок – Илена в квадратной шапочке и мантии, во взгляде усердие и уверенность в себе, готовность завоевать весь мир своими мозгами и обаянием. На мрачную, вручную раскрашенную фотографию своего давно почившего супруга в тугом накрахмаленном воротничке и сером саржевом костюме, торжественно и скованно смотрящего в объектив, – простого работягу, непривычного к суете и суматохе, с которыми принято запечатлевать чью-то личность для потомков.
Круз смотрела на фотографии, и ее губы почти незаметно двигались. Словно генерал, озирающий дымящееся поле битвы, она молча подсчитывала уцелевших.
– Энди на работе, – сказала женщина, после чего назвала мне адрес автосервиса на Фигероа.
– А Рафаэль?
– Про Рафаэля не знаю. Сказал, что пойдет поищет работу.
Мы с ней оба знали, где он. Но для одного дня я достаточно покопался в открытых ранах, так что предпочел придержать язык – только поблагодарил ее и отчалил.
* * *
Нашел я его, с полчасика покатавшись туда-сюда по Сансет и прилегающим улицам. Он шел к югу по Альворадо, если можно назвать ходьбой спотыкающееся механическое ковыляние, которое влекло его головой вперед, за ногами следом. Держался поближе к домам, отшатываясь к проезжей части, когда у него на пути оказывались люди или какие-то другие препятствия, и быстро возвращаясь в тень магазинных навесов. Несмотря на жару, на нем была фланелевая рубаха с длинным рукавом, свободно болтающаяся над защитного цвета штанами и застегнутая до самого горла. На ногах – высокие кроссовки; шнурки на одной ноге развязались и хлопали по земле. Он выглядел еще более худым, чем мне помнилось.
Я ехал медленно, держась в правом ряду, вне поля его зрения, не обгоняя и не отставая. Раз Рафаэль миновал группу мужчин среднего возраста, судя по виду, торговцев. Они тут же стали тыкать пальцами ему в спину, качать головами и хмуриться. Он не обратил на них внимания, напрочь отрезанный от внешнего мира. Тыкался вперед лицом, как сеттер, учуявший след. Из носу у него постоянно текло, и он утирал его рукавом. Глаза метались из стороны в сторону, пока тело продолжало безостановочно двигаться. Он облизывал губы, шлепал своими тощими ляжками в размеренном ритме, гримасничал, будто что-то напевая, резко дергал головой вверх-вниз. Вел себя якобы спокойно и безмятежно, но никого не мог обмануть. Словно у пьяного, который изо всех сил пытается выдать себя за трезвого, все его старания выглядели преувеличенно, надуманно и совершенно неестественно. Они производили противоположный эффект: Рафаэль походил на голодного шакала, рыскающего в поисках добычи – отчаявшегося, пожираемого изнутри и терзаемого болью снаружи. Его кожа блестела от пота, бледная и призрачная. Люди отшатывались с дороги, когда он пер прямо на них.