– Я тронут.
– Нацепляй, – сказал Майло. – И постарайся поторжественней.
Карточка очень походила на тот бейдж, который я носил в Западном педиатрическом, только вместо шнурка – зажим. Я прикрепил его к воротничку рубашки.
– Вещь! – сказал Харди. – Если б с ней еще и в кино бесплатно пускали – вообще цены не было бы.
Он полез в пиджак и выудил оттуда сложенный лист бумаги.
– А теперь осталось только прочитать и подписать. – Протянул мне ручку.
Я прочитал – сплошь мелкий шрифт.
– Тут говорится, что вы не должны мне платить.
– Верно, – с притворной грустью вздохнул Харди. – И если вы порежетесь бумагой, читая эти документы, то не сможете вчинить иск департаменту.
– Это чтобы начальство не ныло, Алекс, – сказал Майло.
Я пожал плечами и поставил подпись.
– А теперь, – объявил Харди, – вы – официальный консультант Департамента полиции Лос-Анджелеса. – Он сложил бумагу и сунул ее обратно в карман. – Прямо как тот петух, который затрахал всех кур в курятнике, так что его кастрировали и превратили в консультанта.
– Очень лестно, Дел.
– Друг Майло – мой друг, и все такое.
Майло тем временем достал свой швейцарский армейский нож и открывал заклеенные коробки. Дюжинами вытаскивал оттуда папки и аккуратными стопками раскладывал на обеденном столе.
– Они в алфавитном порядке, Алекс. Можешь проглядеть их и отобрать самых чеканутых.
Когда он закончил, они с Харди приготовились отбыть.
– А мы тем часом пообщаемся с плохими парнями из базы данных по схожим преступлениям. Уже распечатали.
– Работы – начать да кончить, – буркнул Харди и, хрустнув пальцами, принялся высматривать, куда бы выбросить окурок, сгоревший до самого фильтра.
– Бросьте в раковину.
Он отошел.
Когда мы остались одни, Майло сказал:
– Я вправду тебе очень благодарен, Алекс. Не перенапрягайся – не пытайся все закончить за сегодня.
– Сделаю сколько смогу, пока в глазах не начнет расплываться.
– Хорошо. Мы тебе еще сегодня пару раз позвоним. Вдруг ты чего нароешь по ходу пьесы…
Вернулся Харди, поправляя галстук. Он щеголял в отличном темно-синем костюме-тройке, белой рубашке, кроваво-красном галстуке и сверкающих черных лоферах телячьей кожи. Майло в своих провисших штанах и унылой спортивной куртке из твида выглядел рядом с ним еще более потасканным, чем обычно.
– Готов, братан? – спросил Харди.
– Готов.
– Тогда вперед.
Когда они ушли, я поставил на проигрыватель пластинку Линды Ронстадт и под аккомпанемент композиции «Бедный, бедный я, несчастный» приступил к исполнению обязанностей консультанта.
* * *
Восемьдесят процентов пациентов мужского пола в карточках распадались на две категории. Первую представляли собой богатые бизнесмены и руководители различного звена, направленные своими терапевтами по поводу различных симптомов, могущих иметь отношение к стрессу, – стенокардии, импотенции, болей в брюшной полости, хронических головных болей, бессонницы, кожной сыпи непонятной этиологии. Во вторую входили люди всех возрастов, которым был поставлен диагноз «депрессия». Я наскоро просмотрел их истории болезни и отложил оставшиеся двадцать процентов для более пристального изучения.
Когда я приступил, то совершенно не знал, что являл собой Мортон Хэндлер как психиатр, но после нескольких часов изучения его карточек у меня понемногу начало складываться представление о нем – представление далеко не отрадное. Святым я его уж точно не назвал бы.
Записи о своих терапевтических сеансах он вел поверхностно, небрежно и настолько расплывчато, что с равным успехом мог не вести их вообще. При чтении было невозможно понять, чем он вообще занимался во время бесчисленных сорокапятиминутных приемов. Сведения о схемах лечения, прогнозах, механизмах возникновения стресса – в общем, обо всем, что так или иначе можно счесть существенным с медицинской или психологической точки зрения, оказались весьма скудными. Это разгильдяйство становилось еще более заметным в записях, сделанных за последние пять или шесть лет его жизни.
А вот его финансовые отчеты, с другой стороны, оказались весьма методичными и подробными. Расценки у него были высокие, а его письма должникам с напоминанием о погашении задолженности отличались строгостью и четкостью формулировок.
И хотя последние нескольких лет Хэндлер тратил все меньше времени на беседы с больными и больше занимался выпиской рецептов, объемы назначаемых им медицинских препаратов в целом не превышали обычного уровня. В отличие от Тоула к «толкачам» он вроде не относился. Но и терапевт из него был тот еще.
Что меня действительно зацепило, так это его склонность – опять-таки наиболее заметная в последние годы – вставлять в свои записи ехидные замечания. Эти заметки, которые он даже не удосужился упрятать за медицинским жаргоном, представляли собой не более чем саркастические выпады против пациентов. «То ржет, то сопли жует» – это про пожилого пациента с жалобами на резкие перепады настроения. «Вряд ли способен к какому-нибудь конструктиву» – его приговор другому. «Хочет прикрыться терапией от скучной бессмысленной жизни». «Реальный неудачник». И так далее.
Ближе к вечеру моя психологическая аутопсия Хэндлера была в общем и целом закончена. Он «перегорел» – еще один среди множества рабочих муравьев, выросших в ненависти к избранной профессии. Наверное, какое-то время Хэндлер еще относился к делу с должным тщанием – его ранние записи оказались вполне достойными, и даже не без творческой искры, – но под конец он уже таким не был. Тем не менее продолжал упорно держаться за опостылевшую практику, день за днем, сеанс за сеансом, не желая отказываться от шестизначных поступлений и всех благ материального процветания.
Интересно, подумалось мне, чем он занимался, пока пациенты изливали на него свой внутренний раздрай. Дремал, грезил наяву? Погружался в фантазии – сексуальные, финансовые, садистские? Планировал меню на ужин? Занимался арифметикой в уме? Считал овец? Прикидывал, сколько страдающих маниакально-депрессивным психозом уместится на кончике иглы?
[31]
Что бы это ни было, речь явно не шла о каком-то настоящем внимании к человеческим существам, сидящим перед ним и верящим, что ему есть до них дело.
Мне сразу вспомнился старинный анекдот – тот, про двух психиатров, которые встретились в лифте в конце рабочего дня. Один молодой, новичок и явно вымотан до предела, падает с ног от усталости – галстук набекрень, волосы всклокочены. Он поворачивается и замечает второго, видавшего виды ветерана, который совершенно невозмутим, свеж и бодр – загорелый, подтянутый, прическа волосок к волоску, на лацкане благоухающая гвоздика.