За гранью слов - читать онлайн книгу. Автор: Карл Сафина cтр.№ 28

Доступное человеческому слуху урчание проходит по верхней границе инфразвукового диапазона, как если бы в сложном многозвучном аккорде нам были слышны только верхние ноты. Если провести аналогию с домом, то у здания с полноценным цокольным этажом нам доступен лишь чердак под самой крышей.

Урчание слонов различается по звуковой структуре. Его амплитуда, частота и продолжительность меняются в зависимости от ситуации: при напряженном противостоянии одно, при дружелюбном общении другое. Сказать про слона, что он урчит, – все равно что сказать про человека, что тот смеется, а ведь смех при разных обстоятельствах может варьироваться от вежливого смешка до саркастического хмыканья, а если изменить громкость, получится хохот. То же самое с урчанием: возможны варианты.

– Многое из того, что они говорят, мы услышать не в состоянии, – рассказывает Вики, – но мы видим какие-то, казалось бы, незначительные вещи: как в разговоре возникает пауза, как чуточку меняются их позы. Иногда, призывая кого-то, слон морщит лоб. Если стоять перед ним в этот момент, то почувствуешь волну, которая проходит насквозь, на уровне солнечного сплетения или грудной клетки.

Но если они разговаривают, то о чем? Коммуникативный акт – это процесс передачи сообщения от коммуникатора к реципиенту, который его воспринимает и подтверждает восприятие. Что удивительно, для этого процесса сознание – не необходимое условие. Цветок – это способ растения передать зрительную или обонятельную информацию пчелам и прочим опылителям. Информацию могут нести электрические импульсы, химические вещества, зрительные образы, движения. По человеческим меркам «языком» все это называться не может; тем не менее важнейшая информация эффективно доходит до адресата. Но слон – не дерево, а животное; коммуникация у животных может быть двусторонней. Мой пес тычется мордой в клавиатуру, и на мониторе возникает бессмысленный набор букв, а потом он принимается вилять хвостом. И мы оба понимаем, что это означает: «Хватит работать, старина, лучше почеши мне спинку».

Слова лишь способ коммуникации, причем не единственный. Мир полон эмоциональных переливов, протекающих в безмолвии, и отсутствие слов осмысленным ощущениям не помеха. Ракообразные, насекомые, головоногие и миллионы прочих видов общаются посредством запахов, жестов, поз, гормонов и феромонов, прикосновений, взглядов и звуков. Абоненты постоянно на связи, все вокруг пульсирует от их сигналов и сообщений. Киты в океанских глубинах способны услышать друг друга за сотни километров.

Рыбы отнюдь не немы, у них отлично работает «голосовая почта» по доставке приглашений и подтверждений о получении. Некоторые креветки на поверку оказываются настоящими трещотками; не зря их называют «раки-щелкуны». Мы и малой доли не знаем о том, как животные обмениваются информацией с помощью голосового потока, палитры запахов или жестового словаря, который у каждого вида свой.

Однако неспособность животных пользоваться при общении словами долгое время давала право считать их пустоголовыми. Это очень удобная позиция, чтобы оправдать наши поступки по отношению к ним. Раз бессознательное существо думать неспособно, какое нам дело, что оно думает? Коммуникация, мышление и жестокость тесно переплелись, и, прежде чем рассуждать о коммуникации, придется этот колтун расчесать и разобрать на отдельные пряди.

Еще в начале XVII века один из отцов научной революции Рене Декарт свалил в одну кучу коммуникацию, сознание, мышление, господство человека над животными и религию. Он утверждал – безосновательно, – что животные не разговаривают не из-за отсутствия необходимых для этого органов, а потому, что у них нет мышления. И далее приходил к выводу – нелогичному: «…если бы они мыслили, как мы, то обладали бы, подобно нам, бессмертной душой».

Вольтер с негодованием обрушился на Декартовы алогизмы, а самого Декарта и его последователей называл варварами:

«Какая эта жалкая, убогая мысль, будто животные – автоматы, лишенные сознания и чувства <…> Разве ты считаешь, что у меня есть чувство, память, мысли только потому, что я с тобой говорю? Ну так вот, я не разговариваю с тобой; ты видишь, что я вернулся домой с огорченным лицом, с беспокойством ищу какую-то бумагу, открываю письменный стол, вспомнив, что я положил ее туда, нахожу и радостно читаю ее. Ты заключаешь, что я испытал чувства огорчения и удовольствия, что у меня есть память и сознание.

Сделай же сам вывод относительно собаки, которая потеряла своего хозяина, с жалобным воем искала его по всем дорогам, которая входит в дом встревоженная, беспокойная, спускается, поднимается по лестнице, ходит из одной комнаты в другую и наконец, найдя любимого хозяина в его кабинете, выражает ему свою радость веселым лаем, прыжками, ласками. Варвары хватают эту собаку, которая так неизмеримо превосходит человека в дружбе; они прикрепляют ее к столу, они разрезают ее живьем, чтобы показать тебе ее мезентариальные вены. Ты обнаруживаешь в ней точно такие же органы чувств, какие есть в тебе. Отвечай, ты, полагающий, что организм – машина: неужели природа вложила в это животное органы чувств, для того чтобы оно ничего не ощущало? Неужели оно обладает нервами, для того чтобы быть бесчувственным? Не приписывай природе такое безрассудное противоречие» ^[25].

Во времена, когда практиковалась вивисекция или живосечение, то есть проведение хирургических манипуляций с исследовательскими целями на живых животных без анестезии, идеи Декарта служили индульгенцией тем, кто отмахивался от криков боли, издаваемых собаками или другими подопытными животными. «Они (животные)… машины, автоматы. Они не ощущают ни удовольствия, ни боли, вообще ничего. Хотя они пронзительно кричат, когда их режут ножом, и корчатся в усилиях избежать контакта с раскаленным железом, это ничего не означает». Почему столь невыносимой была мысль о наличии у бессловесных тварей сознания и чувств? Почему для утверждения человеческого превосходства Декарту понадобились слова, оправдывающие причинение животным страдания? Я убежден, что дело именно в словах. Так думали и чувствовали не все. «Вопрос не в том, могут ли они рассуждать или могут ли они говорить, но в том, могут ли они страдать», – писал в 1789 году английский философ Джереми Бентам, который осмелился заговорить о гуманизме по отношению ко всем, «кто дышит».

«В смертельной агонии собака ластится к своему хозяину, и каждый слышал о собаке, которая лизала руки вивисектору, проводившему над ней опыт на операционном столе; этот человек, хотя операция и была оправдана необходимостью расширения наших знаний, должен был ощущать угрызения совести до конца своих дней, если у него, конечно, не каменное сердце», – писал Дарвин в «Происхождении человека». И вот еще пронзительная строчка из его же записной книжки, где он называет вещи своими именами: «Животных, которых мы сделали нашими рабами, мы не хотим принимать как равных».

Порой кажется, что люди хоть и мыслят, но на глубокие чувства не способны. Начни, например, свинья биться и кричать: «Не убивайте меня! Мне очень страшно!» – это бы вряд ли кому-то понравилось, а ведь она сказала бы именно это, если б умела говорить. Конечно, свиньи не говорят по-английски, но во Франции полно людей, которые тоже не говорят по-английски. Все известные мне животные проявляют к жизни не меньший интерес, чем мы с вами. На самом деле наш интерес к жизни как раз меньше. Аутоагрессия – осознанная и неосознанная деятельность, нацеленная на причинение себе вреда, – характерна исключительно для человека. Среди животных не отмечается суицид на почве депрессии. Напротив, животное будет бороться за жизнь до последнего.