Хапуга Мартин - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Голдинг cтр.№ 14

— Будь оно все проклято!

Пальцы сжались, захватили один леденец. Он быстро запихнул его в рот, смочил языком, проглотил. Его передернуло. Взял еще один, проглотил и как можно быстрее положил в рот следующий. Заглотнув всю горсть, он замер и сидел в оцепенении, пока они опускались по пищеводу. Чуть улыбнулся, откинулся назад. Взглянул вниз, на левую руку, — под мизинцем в каплях воды лежал последний леденец. Уставившись на него сквозь пальцы и борясь с тошнотой, он похлопал рукой по рту. Потом передвинулся поближе к запруде. Со дна снова поднялись завитки красного ила и слизи. Вокруг ближнего края тянулась красная полоска шириной около полудюйма.

Он выпил немного этой отвратительной воды. Резь в желудке уменьшилась. Пятясь, он выбрался из впадины наружу. Над скалой кружили чайки. Он с ненавистью посмотрел на них:

— Я вам не дамся! Не дамся!

И снова взобрался на вершину скалы, где стоял его каменный человечек — гном в три фута высотой.

Линия горизонта полностью просматривалась. Чисто. Он слизнул с губ капли воды.

— Воды мне хватит…

Он стоял, глядя на кусок камня, нависающий над хранилищем пресной воды, — туда, где тот выступал вперед, как трамплин для прыжков. Потом медленно побрел к утесу, спустился и заглянул под выступ. Уходящий в море край запруды был перегорожен разбросанными в беспорядке обломками камней, громоздившимися друг на друга. Сквозь мутное окно своего ослабевшего зрения он видел, как красный ил поднимается, сворачиваясь в кольца. Должно быть, изнутри камни были покрыты налетом, залепившим отверстия между ними. Эта слабая преграда и не давала воде вытекать. Перед глазами мгновенно возникла картина: скрытые от взгляда поверхности с ямками между ними, которые время заполнило и затянуло сплошным красным налетом, и пресная вода, которой здесь не положено быть, не вытекала в океан, смешиваясь с соленой, а стояла, но так ненадежно, что малейшее прикосновение — и его жизнь безвозвратно иссякнет…

— К черту!

Он протиснулся в щель, служившую ему укрытием во время сна. Забрался туда почти с головой — только уши торчали, — заполнив ее собственным телом и намокшей тяжелой одеждой. И тут же принялся вытягивать из задубевшего плаща рукава куртки, пытаясь прикрыть ими ладони. После некоторых усилий ему удалось защемить рукава пальцами и, сжав кулаки, накрыть их ворсистой тканью. Спасательный пояс снова поднялся на грудь к самому горлу. Положив ладонь под левую щеку, он лежал так, пробираемый дрожью. Солнце зашло, зеленое небо стало синим, темно-синим; чайки, кружа, опустились вниз. По телу прокатывалась дрожь, но в промежутках между приступами оно пребывало в покое. Рот раскрылся, глаза с тревогой вглядывались в темноту. И вдруг, когда его в очередной раз всего передернуло, само собой вырвалось:

— Плевать!

Чайка помахала крыльями и снова опустилась на скалу.

Нет, в яму он провалиться не мог, потому что тело разместилось во всю длину. Сквозь затуманенное сознание он ощущал, как силы возвращаются, и это принесло ему не только радость от того, что он вновь способен чувствовать холод и физические неудобства, но и страдания от них. Вместо апокалипсических видений и голосов, донимавших его прошлой ночью, теперь он остался наедине со своей истерзанной и жалующейся плотью. Кончик иглы, засевшей в глазу, притупился, и ее уколы больше не приносили таких мучений, как раньше, когда он был готов вытерпеть любую боль, кроме этой. Но вместо того чтобы переключиться, ему приходилось беспрерывно тереть ноги друг о друга или прижиматься телом к каменной плите, чтобы укрыться от холода с одного бока, обнаруживая при этом, что замерзает другой и все настойчивее требует к себе внимания. Он отрывал погруженный во тьму шар, в котором сосредоточилась почти вся его жизнь, от жесткой, окаменелой поверхности, вращал им и укладывал другим полушарием вниз. Между нынешней ночью и предыдущей существовало еще одно отличие. Языки пламени угасли, но костер все еще тлел. Теперь у него хватало времени и сил, чтобы заняться им. Оцепенение сменилось устойчивым состоянием напряженности, словно кто-то безжалостно растягивал его тело. Да и сама скала теперь, когда у него стало чуть больше сил, причиняла дополнительные неудобства. То, что шар в момент предельного изнеможения принял за гладкую поверхность, на самом деле оказалось неровностями, которые, как можно было предположить, в отдельных местах выпячивались буграми. Предположения перешли в уверенность, когда бугры стали причинять то одной, то другой части тела неудобство, которое затем перешло в тупую боль. А эта боль, если ее не остановить, грозила превратиться в мучительную и могла обернуться языками пламени, чего нужно было избежать. Поэтому он перемещал бедро — ерзал, убеждаясь, что бугра уже нет, а есть лишь неровность. Снова и снова он прижимался бедром к поверхности и замирал в темноте в ожидании чувства неудобства, потом тупой боли, переходящей в мучительную, и наконец языка пламени.

В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.

— Я буду жить!

Он видел, как солнце внизу под ним совершает свой Медлительный оборот, и в мозгу перепутались представления о вращении Земли вокруг своей оси, о движении вокруг Солнца длиною в год. Он понимал, сколько долгих месяцев предстоит вынести человеку, прежде чем его согреют яркие весенние лучи. Он следил за этим многомесячным движением Солнца, не думая и не отождествляя его с чем-то конкретным. Он видел его под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или проплывающим над полями. И огонь пылающего солнца мешался в его сознании с другими огнями — на полях, в садах, в каминах. Один из этих огней был самым упорным. Он превратился в реальность, с которой необходимо было считаться. Огонь горел за решеткой камина. Камин, виделось ему, находился в комнате, и тут его прошлое обрело зримые черты. Теперь он знал, где он и что с ним происходит. Время и слова приобрели смысл. Напротив него на стуле сидела долговязая, тощая фигура и глядела из-под черных волнистых волос куда-то вверх — словно изучая справочник, раскрытый на другой стороне потолка.

— Взять нас, какие мы есть, и что тогда остается от неба? Одна фикция. Бесформенная, бессмысленная. Понимаешь? Какая-то черная молния, разрушающая все, что мы зовем жизнью.

Но он лишь рассмеялся, довольный своим ответом:

— Нет, не понимаю. Да меня это не так уж и волнует. Но на твою лекцию я приду, Натаниель. Ты и не представляешь, дорогой, как я рад тебя видеть!

Натаниель внимательно поглядел ему в лицо:

— И я. То есть я тоже рад тебя видеть.

— Расчувствовались мы с тобой, Нат. Будто и не англичане вовсе.

Еще один внимательный взгляд.